– Голову тебе оторвать, Любимов! – огрызнулся Ильич, и от его сиплого голоса как будто стало еще холоднее вокруг. – Я наблюдал за трансляцией. Два пальца Шкловского – это слишком дорого за простенькую операцию.

– Три пальца. Вы Коммунального видели? Я таких года три не встречал в Питере. Как будто грез нажрался от пуза. Хорошо, что не отхватил руку по локоть.

Ильич тяжело вздохнул, потом сказал:

– После Мусорщика сразу ко мне.

Мы как раз подошли к арке между домов. Шкловский нерешительно остановился. Я взял его за плечи, подтолкнул в овальную темноту. Зашуршали полы коричневого плаща. Со спины Шкловский напоминал какого-нибудь профессора астрофизики: длинный, сутулый. Не хватало кожаного портфеля и залысины.

Обычный человек прошел бы арку, ничего не заметив. Ну, округлые стены под слоями оранжевой краски, граффити и надписи вроде «Горшок жив». Ну, под потолком две тусклые лампочки, которые как будто сжирают свет. Ну, сразу за аркой вытянутые окна старого дома. Человек не увидит главного: в арке справа есть дверь. Она сливается с цветом стены, не имеет ручки, а на уровне глаз темнеет крохотный глазок. Если включить телефонный фонарик и посветить в определенном месте, то можно увидеть табличку с надписью аккуратным белым шрифтом на красном фоне: «Клиника доктора Горклого. Все виды услуг».

Туда-то нам и надо.

Я постучал, глядя аккурат в глазок. Спустя полминуты дверь со скрипом отворилась, из темноты выглянуло небритое пожилое лицо, сверкнуло глазами с вертикальными вытянутыми зрачками.

– Любимов, опять ты? – спросило лицо, дохнув смесью сигарет и перегара, а затем, посмотрев мне за плечо, издало грустный смешок. – Заходите. Не скажу, что всегда рад.

Обладателя лица называли Мусорщиком. Я протиснулся мимо него, кивнув на напарника:

– Это Шкловский, новенький. Меньше трех часов на смене, а уже влип, представляешь?

Мусорщика я, честно говоря, побаивался. Никто не знал, откуда он появился, почему здесь работает и в каких отношениях с нашим Клубом. Антон Ильич на мои расспросы только отмахивался, мол, знать необязательно, человек работает, и ладно.

В интернете о Мусорщике писали крипипасты в разных пабликах – от Пикабу до Бездны Шендерова – и все эти истории были одинаковыми, как шерстяные носки. Говорили, что Мусорщик был маньяком-расчленителем (а кем же еще в Питере, да?) и убил за несколько лет двадцать человек. Жертв выбирал у станций метро, любил одиноких девушек, как правило тех, кто приезжал в город в поисках вдохновений и муз. В арке на Обводном он создал себе неприметную каморку, куда уводил жертв и там убивал с особой жестокостью. Любимым делом Мусорщика было копаться в мозгах. Я так и представлял себе, как он сидит на полу, в луже крови, перед бездыханным телом; болгарка валяется рядом, как и отпиленный верх черепа; пальцы запускает в мозги, вырывает кусочки, разглядывает, пытаясь найти что-то…

Опять же, из крипипаст следовало, что в чьих-то мозгах он прикоснулся к Изнанке и провалился в нее, как нож сквозь масло. Долго бродил по улочкам потустороннего Питера, знакомился с обитателями, а потом вернулся обратно изменившийся. Изнаночный то есть. Теперь он не просто убивал девушек и копошился в их мозгах, а забирал себе их мысли, мечты, фантазии, вдохновение… И я был уверен, что не пожирал, как мы, а коллекционировал. Записывал, например, на кинопленку, сделанную из человеческой кожи, и воспроизводил на специальном аппарате одинокими тихими ночами.

Мы прошли по темному узкому коридору, плавно уходящему вниз, и оказались в небольшом помещении, где в одном углу под ультрафиолетовой лампой рос небольшого размера фикус, а напротив находилась старая дверь, обитая дерматином с ржавыми шляпками декоративных гвоздей.