Шкловский завопил и вывалился в коридор. Только задрались ноги в старых черных ботинках.

– Всем спасибо, все свободны! – рявкнул я в телефон и отключил прямую трансляцию.

Подписчики, конечно, будут довольны. Такие кадры! Такое напряжение!

Белая пена плотно сшивала невидимый разлом, устремившись зигзагообразными линиями прочь из комнаты. Она затвердеет через несколько минут и станет неразличима для человеческого глаза. Потом сюда подъедет наша маленькая бригада шпаклевщиков во главе с Сан Санычем и заделает шов окончательно.

Коммунальный тем временем терял силы и окончательно утратил человеческий облик. Ему больше неоткуда было подпитываться энергией. Я вжался в угол комнаты, спиной ощущая вибрацию стен. Коммунальный повернулся ко мне – глаза вращаются, изо рта вылетают одна за другой обслюнявленные кровавые сигаретки. Или это были пальцы Шкловского?

Я зажмурился, понимая, что сейчас произойдет.

Шандарахнуло так, что хоть святых выноси. Меня оплескало вонючей жижей, и уровень шума резко устремился к нулю. Где-то скулил Шкловский. Я открыл глаза и увидел пузырящиеся кляксы, впитывающиеся в стены, пол и потолок, забирающие вместе с собой ошметки измененной реальности. На место потертых грязных обоев пришли обои новые, современные, с волнистыми попугайчиками. У подоконника на столе появился компьютер. Пол, оказывается, был покрыт ламинатом, а не дрянным линолеумом. Одним словом, добро пожаловать в нормальный мир.

Неровный шов мерцал, затягиваясь.

Я поднялся, стирая с лица жидкость, похожую на желе. Доковылял до дверей, выглянул. Шкловский сидел на корточках, прислонившись к стене, и аккуратно перематывал окровавленную руку лоскутами разорванных брюк. Не своих, а тех, что раньше висели на веревке. Нижняя челюсть Шкловского тряслась.

Коридор был пуст. Если кто нас и слышал (а слышали, ясное дело, все), то высовываться не торопились. Скорее всего, кто-нибудь уже вызвал полицию.

– Пошли, – сказал я. – Надо убираться. Съездим к доктору, пока вы не околели.

– К нашему? – уточнил бледный до синевы Шкловский.

– Само собой. И пожрать что-нибудь купим по дороге. Я обещал Маше, что сяду на диету. Но не сегодня. С ума сойду от мыслей про шаверму. Правда же?

В закрытой трансляции сыпались лайки. Сотни лайков.

На улице в вечернем воздухе стояла морось. Этакая питерская предновогодняя морось, облепляющая лицо, губы, веки, забирающаяся за шиворот и путающаяся в волосах. Привычная любому, кто решил остаться в этом городе жить.

Мы перешли по мосту через Обводный канал, свернули с Лиговского и направились мимо диспансера, туда, где в глубине и тесноте бывших доходных домов пряталась медицинская клиника для своих.

Шкловский старался не всхлипывать, плелся чуть позади, бережно прижимая поврежденную руку к груди. Редкие прохожие от него шарахались, а я невозмутимо, но громко комментировал:

– Гранату решил распилить, ишь молодец!

Или:

– Ну зачем руку-то в клетку к медведю сунул? Дурачок, что ли, совсем?

А еще:

– Ай да Шкловский, ай да сукин сын!

Сам же тем временем проверял социальные сети и перекрестные ссылки на закрытые записи стрима. Трансляция удалась, люди комментировали, делились эмоциями, фантазиями, грезами. На нашем сервере подгружалась статистика, и она радовала. Антон Ильич будет доволен.

Под ногами чавкал снег, Шкловский поскуливал и то и дело поправлял сползающие с переносицы очки.

На Обводном, как всегда, разгулялся ветер. Мы свернули в улочки, когда раздался звонок от Ильича.

– Тысяча комментариев за двадцать минут! – радостно выпалил я в трубку. – Иду на премию в этом месяце!