– Это… неуставные отношения…на работе… – шепчет она, но получается у неё не возмущённо, а растерянно.

– Обеденный перерыв, Егорова, – осторожно подправляю большим пальцем размазанную помаду и нехотя отстраняюсь. Тело бунтует и не желает меня слушаться. Ему хочется вжаться назад, победить и завладеть. Особенно флюгеру досталось, но потерпит, это без вариантов. – Личное пространство. Никакой работы в ближайшие… – смотрю демонстративно на наручные часы, – почти пятьдесят минут. Так что мимо.

И с этими словами я ухожу, бросая её на произвол судьбы. Какая разница, что у меня внутри творилось? Главное, я ухожу гордо, и плечи у меня широко расправлены, и костюм сзади отлично на мне сидит.

– Гад! – в полголоса награждает меня оскорблением, как медалью, Лика.

Я чувствую, что улыбаюсь. Это ухмылка победителя. Один-один, Егорова!

12. 12. Когда вечер перестаёт быть томным...

Лика

Развели нас с Мишей быстро. Молниеносно, можно сказать. Все сроки на «подумать» давно вышли. Да и о чём думать? К тому же, Георг оказался прав: новые впечатления напрочь вытеснили из моей головы теперь уже окончательно бывшего мужа.

– Словно и не было, – жалуюсь я Аньке. – Ни чувств, ни воспоминаний, ни сожалений. Поначалу вроде бы обидно было, а сейчас – стыдно сказать – я счастлива, что Миша отправился от меня подальше в поисках личного счастья с приплодом.

– Это у тебя появился тот самый клин, что вышиб Мишу, причём с великолепным пенделем, – Анька сверлит меня гипнотическим взглядом. – Колись давай, Егорова! – и я вздрагиваю, когда она называет меня девичьей фамилией.

Собственно, я официально перестала быть Рубиной, но по фамилии меня зовёт только Анька и… Одинцов, чтоб ему пусто было.

– В чём колоться? – прикидываюсь я веником. Нет, тупым и безвольным шлангом.

– Что у тебя с боссом? – Анька чуть из декольте не выскочила, так заинтересованно наклонилась ко мне в надежде выколотить пикантные подробности.

После слёз в самый первый день, когда я жалела себя и жаловалась на Одинцова, я перестала о нём вспоминать в разговорах с подругой. Наша негласная война показалась мне чем-то интимным – таким и с подругой поделиться как-то неудобно.

– Да, собственно, ничего. Сосуществуем. Ещё не поубивали друг друга, – брякнула, понимая, что это правда: мы доблестно дожили до выходных. И, кажется, только сейчас, потягивая холодный сок в собственной квартире, я поняла, что расслабилась.

Ну, не рассказывать же ей, что мы бесконечно сталкивались, высекая искры взглядами и редкими прикосновениями. После развратного поцелуя в коридоре, Одинцов словно перестал меня замечать, но неизменно оказывался в зоне моего внимания то тут, то здесь.

Он мозолил мне глаза в обеденный перерыв, появляясь в кафешке то сам-один, как сыч, – никто ему компанию не составлял, слишком уж он грозен, то с Зефиркой, что навещала его регулярно и почему-то неизменно в рабочее время, ближе к обеду. Крутилась рядом, заглядывала ему преданно в глаза и рот, щебетала, поправляла пиджак и галстук, проводила пальчиками по щеке, словно давая всем понять, что этот самец – её. Бесила она меня неимоверно.

Я существо мирное, доверчивое и доброжелательное. Но у меня так и чесались руки мышиные волосёнки Зефирке проредить. И я пугалась своих слишком ярких желаний. А ещё мне хотелось чем-нибудь Одинцову насолить. Сделать какую-нибудь пакость в духе «эни-бени-раба и мысленно щёлкнуть хвостом». В общем, рядом с Одинцовым я резко впадала в детство, поэтому шарахалась от него, как от чумы. А он, как назло, выныривал словно из ниоткуда, сверлил мрачным взглядом, изредка советы давал по существу.