Наверное, уже успел полрайона разгромить, пока смог принять очевидное и неизбежное.

— Сидишь, значит? — сухо и совсем недружелюбно проговаривает мой блудный муж.

— Сижу, — тихо отвечаю и ковыряю чизкейк вилкой.

— Зачем ты тут сидишь? — тянет слова мой фиктивный муж, намекая на неуместность всей ситуации.

— Сейчас допью кофе и спать пойду, — выдаю сразу прямо свои дальнейшие действия.

Пусть даже и не надеется, что я сдамся, подожму свой хвост и уберусь отсюда.

— Тебе я тоже сварила. Может, взбодришься?!

— Я уже… взбодрился, — многозначительно проговаривает Глеб и садится на барный стул у стойки в нашей совмещенной с кухней гостиной. — Капучино? Откуда ты все знаешь? — с недоверием заглядывает в чашку и вдыхает кофейный аромат, немного расслабляясь.

***

Суженый все-таки решается выпить ароматный напиток. Его губы пачкаются в пенке, и меня торкает немного позабавиться. Хотя я рискую, и сильно. Мало ли на что способен мужик в стрессе. Тем более чужой мужик.

— Ты испачкался, — игриво проговариваю и указательным пальцем стираю молочную пенку с его губ.

Он сначала дергается от моих невинных прикосновений, но потом, когда до Глеба доходит, что я просто ухаживаю за ним, успокаивается немного.

— Я бы и сам… справился. Спасибо, — но Вересов все-таки предпочитает отодвинуться.

Неужели считает, что я могу его съесть или снасильничаю ненароком? От подобных предположений становится смешно. Я даже непроизвольно улыбаюсь и уже с гораздо большим удовольствием кладу кусочек чизкейка в рот.

— Как знаешь, — проговариваю и встаю из-за стойки.

Беру тарелку в руки и кружку, несу все это до мойки, открываю воду и начинаю петь: «Зачем мне солнце Монако…»

Я стою у мойки, пою (очень на любителя, не всегда попадая в ноты) и пританцовываю. На часах пять утра, и вместо того чтобы уже ползти спать, я с особым энтузиазмом испытываю нервы Глеба на прочность.

За спиной я слышу звон бьющейся посуды, благоверный не выдерживает утренней атмосферы и разбивает вдребезги свою любимую чашку.

— Епрст, это же еще дядька дарил.

Тут становится обидно за Малышева — его несносный племяш вспоминает о родственнике, только когда бьется привычная посуда. А что такое чашка и человеческая жизнь в сравнении?

Для себя мысленно называю Глеба эгоистом, но не реагирую и продолжаю заниматься своими делами.

— Эй, где у нас веник?

— У меня вообще-то имя имеется, — проговариваю с обидой. — И веника у нас в доме нет.

— А чем осколки будешь убирать?

И главное — еще таким нахальным тоном.

— Я осколки убирать не буду, а ты спокойно справишься и щеткой. Она, кстати, на том же месте, где ты ее и повесил.

— Я повесил? — совершенно обалдевшим голосом уточняет Вересов.

— Ну не я же! — каждая моя реплика так и сквозит сарказмом. — Зато где у твоих телок трусы, ты очень быстро разбираешься, — давлю на больное и придерживаюсь заданного плана.

Когда Евгений Семенович озвучил мне свою идею, я очень сильно засомневалась в возможности ее исполнения, но, как показала практика, нет ничего невозможного. При наличии денег вопросы подобного рода решаются очень оперативно, а вот с чем посложнее — деньги не всегда справляются.

И тут я вспоминаю о маме, которая внезапно впала в летаргический сон. Одним днем. Легла в ночь отдохнуть, а с утра уже не смогла очнуться. Мне тогда едва семнадцать исполнилось. Я думала, что она умерла, но врачи вынесли совсем другой вердикт. Правда, легче от понимания того, что мама спит, мне не стало. Уже как два года спит. И моя жизнь поделилась на «до» и «после».

— А не буду я это собирать, — подскакивает Глеб с барного стула. — И не тебе обсуждать моих телок, я хотя бы с ними знаком. А тебя впервые вижу. Я даже имени твоего не знаю.