Шмыг-шмыг, – носы воспаленные, красные, их утирают рукавами мантий – в складках не видно. А вот рукавом пиджака опасаются. К пиджакам любая грязь прилипает, трудно счистить. Получишь за неопрятность штрафные часы в больничном крыле.

Насморк обитает в Замке наравне с людьми. Ветер изо всех щелей, дождь в окна, холодные полы, форменные кроссовки на толстой подошве, а вот ночью встать по нужде, так босиком надо идти до уборной.

Спят без одеял, обязательный валик под шею. Шея должна крепнуть и привыкать носить вытянутую яйцом голову. Конечно, не всем повезет. Кто-то останется лежать после операции и не встанет. А одеял нет, чтобы руки на виду оставались. Но это по другим причинам. Пижама у всех с длинными рукавами. Плотная, жесткая.

Ай ложится на матрас, валик под шею. Затылок свешивается в сонную пропасть. Надзорщица включает звук, из динамиков под потолком раздается шипение и гудение, как ветер в проводах или радиопомехи, когда не можешь поймать станцию. Звук подавляет тревогу. Вышибает мысли из черепной скорлупы. Череп – скорлупка. Ее можно раздавить, нарастить. Твоя голова не принадлежит тебе.

Ай закрывает глаза и ее обступает чернота, нет, лес, густой лес, огромные стволы деревьев загораживают обзор. Вдруг, между ними что-то мелькает. Светлое платье? Нет, это не стволы деревьев, это прутья решетки, стоит слегка сфокусировать зрение, и ты увидишь. Решетка. Прутья. А внутри ползает скользкая гадина. Вот она опирается на хвост, встает на задние лапы, а передними хватается за решетку. Глаза на уровне твоих глаз. Они закрыты, но из уголков глаз стекают слезы.

Все тело покрыто глазами, как нарывами. Они открываются больно, мучительно. И пока не нарастет чешуя, чтобы прикрыть их, очень больно, и так много видишь…

***

Наутро тяжесть одиночества не проходит. Мадам Таисия повязывает фартук, складки жесткие, как крылья ангелов, закатывает рукава, обнажая бледные, пухлые руки с голубыми реками вен, и принимается за шоколад. Растирая какао-масло, приговаривает: «Есть только сейчас. Никакого потом. А прошлого мы не помним».

Синее пламя от горелки медленно, нежно нагревает миску чуть ли не до крика, плавится тугое масло, смолотые на ручной мельнице бобы, просыпаются сверху пылью и тленом. Деревянная лопаточка подталкивает самые строптивые куски к полному единению. «Один должен раствориться в другом», – приговаривает Таисия.

Мраморный прилавок, на него Таисия льет густую смесь, смешивает и пробует, раскатывает и посыпает то солью, то перцем, ложку сахара, две ложки сахара, чашку сахара. Трудно доставать ингредиенты. Они на вес золота. Отмеряет их весами, с тяжелыми, как слезы Созданий, гирьками.

И тайный ингредиент из темно-синей бутылочки. Одна капля на кувшин. Посредник. Агент. Опасный, если переборщить. Но Таисия отмеряет каплю твердой рукой. И размешивает деревянной ложкой с длинной ручкой. Стук об стенки выходит мягкий, подушечный.

Она в раздумьях. Подносит теплую, тонкую костяную фарфоровую чашку к губам. Ты можешь не пить. Ты можешь в этот раз пожалеть себя и ее. Но одиночество ужасно. Это то, о чем предупреждал наставник. А она не верила, потому что не могла вообразить себе одиночество. Она почти никогда надолго не оставалась одна. И разве она одна сейчас? В кафе с утра до вечера люди. Она занята мелкой, плескучей болтовней. Отпускает сладости, считает деньги, болтает и болтает, обсуждая деревенские сплетни.

– Не делай этого, – выстукивает в виске мысль. – Ты гробишь себя. Ты ничего не добьешься. Лишний раз сделаешь себя несчастной.