Но в наше время неоткуда было взять быков, да еще и белых, поэтому подводили к алтарю мальчика и девочку в белых, до пят, хламидах. Им делали надрез на предплечье. А кровь собирали в чашу на тонкой ножке и поливали сверток.

По весне сжигали плетеного человека, набитого лоскутами, старыми лентами, входными браслетами в парк, пластиковым мусором. Вот и все их ритуалы. Ах, да еще молитвы. Но их каждый жрец творил в тайне, поэтому они никому не были известны.

Сакура узнала, где мы пропадаем целыми днями.

– Не смейте! – строго сказала она.

– Но мама…

– Эти деревья вас не принимали. Хотите беды? Будет вам беда.

Но беды и так были повсюду.

Приезжал отец. Сначала его голова была вполне обычного размера, а потом начала вытягиваться вверх, к звездам.

Он говорил маме:

– Здесь у нее нет будущего. Ей нужно учиться. Ты меня понимаешь?

Мама задумчиво кивала. Она понимала. Но не хотела меня отпускать.

Однажды мы узнали, куда пропадают дети. Они уходят в Замок. Надевают гэта, обувь совершеннолетних, и отправляются по дороге туда, где их ждет будущее, их ждет Изменение.

Таисия, хозяйка кондитерской, вслушивается в темноту. Рип-рип, – вывеску с тремя буквами W колышет ветер. По улице спешат запоздалые прохожие. Стук и шлеп их подошв то нарастает, то удаляется, затихая. Никто не хочет остаться в темноте беспомощным, как котенок с выколотыми глазами. Пора закрываться. Дрогнувшей рукой, она переворачивает табличку на стеклянной входной двери – закрыто. Рельеф стекла так отлит, что издали не видно, что творится внутри, зато, если приблизишь лицо, можешь кое-что рассмотреть.

Таисия поводит плечами под теплой вязаной шалью. Раньше такую называли «поминальной». Холодно, одиноко. Пора задергивать шторы. Она берет длинную палку-рогатку и под самым потолком двигает плотную ткань, насаженную на толстые кольца. Эти кольца напоминают ей рыбьи рты, которые округляются в немом крике.

«Рыбе не больно», —говорили раньше, жалея лишь теплокровных животных. Но нет, рыбе тоже больно, как и любому живому существу, когда его разрывают напополам или поджаривают целиком. Хорошо, что сейчас никто не ест рыбу. Хотя все равно тайно ловят, обдирают до кости. Неизвестно, что лучше охотиться ради пропитания или ради наживы. Люди охотятся, чтобы выжить. Сейчас все делается только ради того, чтобы выжить.

В темноте совершается тайна. Дома меняются местами, как шахматные фигуры, улицы проваливаются в бездну, из небытия выступают иные, горбатые, кривые, заборы обрывают бег, на их месте, как прорвавшиеся нарывы, растекаются пустыри. Каждое утро деревня в долине становится иной, но никто из жителей не замечает.

Есть незыблемые столпы: Замок на горе, река, площадь и церковь, кафе Таисии тоже всегда на одном и том же месте. А все остальное изменчиво, зыбко.

– Хочешь жить в Зыби? – кричал и грозил Таисии наставник, когда она сказала, что хотела бы остаться в долине, отказалась отправляться в Башню.

– Хочу! – ответила она тогда смело и с вызовом, глядя на шрам-опояску на лбу наставника, шрам налился красным, стал почти багровым от гнева.

Но она не хотела или не знала, чего хочет. Она не хотела в Башню. А о долине она ничего не знала.

Теперь узнала. Таисия улыбается скупо, печально. Жить оказалось непросто. Даже поговорить не с кем. О чем говорить с людьми, которые забывают каждый свой прожитый день? Они живут день новый, как первый, не знакомый им ранее, но двигаются по затверженной траектории, инстинктивно, как муравьи или пчелы. Они бредут незнакомыми улицами, не задумываясь, куда идут, когда приходят, не понимают, куда пришли. Они берутся за работу, не понимая, в чем она состоит. Они делают набор движений и жестов, не понимая, что они означают. А вечером, когда спускается темнота, вдруг спохватываются, что нужно скорее вернуться домой, под крышу, под защиту стен.