— Что с Клем? Она жива? — спрашиваю я, когда приступ кашля заканчивается и я, наконец, могу прохрипеть хотя бы эти слова.

Но никто мне не отвечает. Плантина лишь злобно смотрит на меня, потом плюет мне в лицо, так что я едва успеваю заслониться рукой от ее смердящей слюны.

Она сверлит меня взглядом, скрипит зубами и выходит из комнатки, в которой я лежу, скрипя своими кожаными сапогами.

Я закрываю глаза и погружаюсь в болезненное небытие, смешанное с дурными предчувствиями. Мне кажется, что мать Плантина, вместе с плевком, сказала: — Она мертва.

В следующую секунду мне кажется, что все, что я слышала и видела до этого. Старуха с палкой, шипящий голос, слова о каком-то инквизиторе, который будет недоволен, хватка сжимающая мое горло, что все это было бредовым видением.

Пробуждаюсь я от того, что кто-то вытирает мое лицо и руки чем-то мягким и теплым. Что это?

Кто-то берет меня за руку и вытирает грязь, тщательно вычищая между моими пальцами. Пахнет мылом. Странный запах, как давно я его не чувствовала…

— Ты недавно родила, — говорит голос. — мягкий, словно безводное облако. Она вытирает мой живот и ноги, но я не чувствую смущения, как будто сама родилась снова, а это моя мать. Меня трясет всем телом и я не открываю глаз. Наверное это тоже бред…

— Она умерла? — спрашиваю я.

— Кто? Твое дитя?

— Клем. Плантина сказала, что Клем умерла, это правда?

— Кто такая КЛем?

— Девушка, которую я тащила сюда, моя подруга.

Я открываю глаза и вижу монашку в сером одеянии. У нее такие же серые, почти прозрачные глаза и губы сливаются с кожей лица, словно лишены крови. Она улыбается глядя на меня, но глаза ее печальны.

Она молча отжимает тряпку и продолжает смывать с меня грязь.

— Мне жаль, — наконец, говорит она. — Жаль твоего ребенка. Ты испытала большое горе.

От ее слов в сердце словно бы втыкается зазубренное копье. Зачем она говорит об этом. Зачем она мучает меня?

Голос ее звучит так безразлично и глухо, когда она говорит о моей малышке, что я хочу что-то крикнуть ей в лицо, но едва могу дышать от боли. Мне вспоминается моя девочка, которой я так и не успела дать имя, и тот мимолетный миг, когда я держала новорожденную на руках. Я сворачиваюсь, закрывая голову руками, словно меня ударили.

— Я сказала что-то не то? — спрашивает монашка.

Из моих глаз катятся горячие слезы горя. Все, что было прожито за последние дни, наваливается на меня, словно гора. То о чем я старалась не думать, пока мы ехали в монастырь. То, что я гнала от себя, пока у меня были силы, откладывая горе на потом, все это разом сдавило мои кости, сжало мое сердце, скрутило горло в удушающей хватке невозвратимости.

— Какими они были? — спрашивает монашка, вытирая мою голову, словно бы не обращая внимания на мои слезы. — Твои волосы. Они, должно быть, были очень красивыми, как золото.

— Пожалуйста, уйди, — говорю я сквозь слезы.

— Я сдесь, чтобы помогать тебе. Меня зовут Сандра. Я буду с тобой, пока ты не встанешь на ноги.

— Ты будешь здесь, чтобы сводить меня с ума? — спрашиваю я, глядя на девушку через пелену слез. — Ты спрашиваешь про моего ребенка, про мои волосы. Может быть ты еще спросисшь про моего мужа? Давай, у меня еще осталось немного слез.

— Слезы это хорошо, море любит слезы, — говорит Сандра. — Тебе больно, а значит ты выживешь.

Я смотрю в ее пустые глаза и понимаю, что говорить с ней бесполезно. Бессильно падаю на подушку и закрываю лицо руками. Руки пахнут мылом и это, по какой-то причине немного утешает меня.

— Тебе надо поесть, — говорит Сандра, одеться и выпить лекарство, которое я для тебя приготовила. Скоро тебя ждет очень важное испытание. Тебе нужны будут силы, чтобы выдержать то, что ждет тебя впереди.