Я вижу, как встаю на ноги и мое хилое тело, измученное голодом, жаждой и холодом, скрючивается, сжимается, как пружина, нагибается, словно туго натянутая ветка ореха, а в следующую секунду взваливает ее на себя.

Монашки что-то говорят, пытаются тянуть руки, рвут мою одежду, но я не слышу их своим слухом, не вижу их своими глазами. Они есть и их, как будто, одновременно вовсе нет.

Мать Плантина, видя это, даже встает со своего стула, он складывается, и дребезжит о камни. Сука ошарашенно раскрывает свой слюнявый рот. Теперь я вижу отчетливо и ее лицо, и паутину кровяных сосудов на ее щеках, и словно бы даже вижу ее неверие, ее надтреснутую моими совершенно невозможными шагами привычную теплую понятность этого мира.

Смотри внимательно, смотри.

— Мы пришли, — простреливает мерный гул моря мой голос, словно ржавая дверная петля, и я делаю последний шаг.

В следующий миг, когда я чувствую твердый камень под ногой, мир снова схлопывается в единое и неделимое целое, и я проваливаюсь в темноту.

15. 14

— Слишком красивая для шлюхи, слишком сильная для высокородной, — слышу я сиплый старушечий голос, который можно спутать с клубком шипящих змей, если не знаешь языка.

— Меня попросили взять ее с остальными, заплатили золотом. Человек князя Стормса, он знаком вам. Сказал, вы у него в долгу, — теперь знакомый голос — говорит мать Плантина. Говорит непривычно тихо, словно трава стелится, угождая властному ветру, шипению змей.

— Значит высокородная?

В ответ слышу шепот, но слов разобрать не могу.

— Даже так… — задумчиво шипит настоятельница. — Игры князей нас не интересуют. Теперь она одна из нас. Выживет, или нет. Так же, как и все остальные. Забудь, все, что знаешь.

— Она доставила мне много хлопот по дороге, — скорбно говорит мать Плантина.

— Жаловаться будешь морю, — отрезает Крессида.

Я слышу их, но не открываю глаз, надеясь услышать что-то важное. Они не заметят, что я не сплю, я буду лежать тихо, как мертвая мышь. Кошки не трогают мертвых мышей, змеи тоже.

Сознание мутится, и в образовавшейся тишине мне чудится, что я падаю в бездну, как будто тишина отпускает мое тело, передавая его воле податливого воздуха.

Я хочу вскинуться, уцепиться за что-то, вскрикнуть, прося о помощи, чтобы не упасть, чтобы не разбиться о камни, там, глубоко, внизу, под досками моста, сквозь которые виднеются острые, как гнилые зубы, скалы.

— Скорее всего сдохнет, — шипит настоятельница, возвращая меня в реальность, — жалко. Ты ответишь, если так.

— Простите, мать Крессида, я виновата и готова…

— Будешь объясняться с королевским инквизитором, если снова умрет слишком много после ритуала. Он будет недоволен.

— Я готова ответить.

— Посмотрим.

Слышу шуршание одежды, все еще не решаясь раскрыть глаз, все еще не решаясь дышать глубоко, делая лишь маленькие медленные глотки воздуха, чтобы меня не заметили.

— Она не дышит что ли? — шипит голос. — Проверь.

Твердые пальца касаются моей шеи, сжимают ее, словно тиски.

Удар, еще удар, третий.

Слышу тихий-тихий свист, вырывающийся из ноздрей матери Плантины. Неужели ей страшно?

Кто такой этот инквизитор?

— Сердце стучит, она сильная, выживет, — облегченно говорит Плантина.

— Руку-то убери, — шипит голос, — задушишь.

Рука, сдавливающая мое горло разжимается и я рефлекторно делаю глубокий вдох и начинаю кашлять.

Мои руки вцепляются в соломенный матрас на котором я лежу, а в груди что-то хрипит, раздирая мое горло тысячей мелких кошачьих когтей.

Кошки не едят мертвых мышей, а живых едят.

— Позови сестру Сандру, пусть лечит ее. Дайте ей бульона на костях и хлеба, сколько съест. Завтра проверю, — шипит настоятельница и я слышу шуршание ее одеяния. Раскрываю глаза и вижу удаляющуюся спину сгорбленной старухи. В глаза бросается узловатая старческая рука в пятнах, держащая ветвистую трость, отполированную руками до блеска.