Я поворачиваю голову и долго смотрю на него, стараюсь удержать в себе ту бурю, которая теперь живет внутри. Его лицо расслаблено, губы чуть приоткрыты, ресницы подрагивают. Глеб выглядит так, будто никогда не делал мне зла, будто ужас вчерашнего дня мне просто приснился.

Совсем недавно лицо Глеба ассоциировалась у меня с родным домом. Теперь – с пустым фасадом. Когда-то одно его прикосновение могло согреть меня в самый промозглый день. Теперь я чувствую только холод.

Я тихо выдыхаю, и кажется, вместе с воздухом из меня выходит все, что связывало меня с ним. Я медленно встаю с кровати, стараюсь не разбудить его, и почти на цыпочках ухожу на кухню.

Здесь, в полумраке, я на автомате ставлю воду на чай, насыпаю кофе в турку, достаю хлеб, яйца. Все делаю так, будто я еще живу прежней жизнью, будто мое сердце не превратилось за ночь в сгусток боли.

Руки двигаются привычно и точно, словно это не я управляю ими. Они стали чем-то отдельным, живущим без меня. Как актеры на сцене, разыгрывающие старую пьесу.

Я смотрю на пальцы, улавливаю их движения, и в этом отстраненном наблюдении понимаю: они больше не олицетворяют тепло или заботу, нет – они кажутся безжизненными ветками дерева, сломанными, сухими, ненужными.

Пока я жарю хлеб, на мгновение перед глазами встают воспоминания – как мы сидели на балконе с чашками кофе, укрытые пледом, строили планы на будущее, мечтали о доме за городом, о саде, о детях, о жизни, которая теперь кажется такой недосягаемой и чужой.

В груди нарастает боль. И она разрывает меня изнутри.

Я накрываю на стол, аккуратно, почти торжественно, как делала это все годы, будто бы пытаюсь сохранить видимость нормальности.

И в этот момент я слышу шаги. Глеб появляется в дверях кухни, в домашних трениках, растрепанный, зевающий, живой и довольный. Он подходит ко мне и целует в щеку, легко, беззаботно, будто бы между нами все так же просто и ясно, как раньше.

– Ммм, как пахнет... – бормочет он с улыбкой. – Ты самая лучшая жена на свете.

Я отвожу глаза. Не могу смотреть на него. Каждое его слово отзывается внутри меня тупой, ноющей болью, словно кто-то давит на старую незажившую рану.

– Сейчас умоюсь, – говорит он, почти шепотом, и направляется в ванную. Я слышу, как захлопывается дверь, как начинает течь вода. И тут на столе возле его чашки дрожит его телефон. Экран загорается. Сообщение от «Элина».

Я медленно протягиваю руку. Пальцы дрожат. Одно легкое касание – и я вижу:

«Вчера было прекрасно. Я не могу насытиться тобой. Люблю.»

Меня словно обухом бьют по голове. Слово «люблю» словно выжигает мне глаза.

Элина. Лена. Моя сестра. Мой кошмар.

Я роняю телефон на стол, отдергиваю руку, как от змеиной пасти.

Глеб все еще в ванной, шумит, бормочет что-то себе под нос. Он не слышит, не видит.
Он не знает, что я только что увидела.

Я стою и дрожу всем телом. Я не плачу. Я не кричу. Я просто чувствую, как мое сердце превращается в ледышку, а в груди разрастается пустота.

Глеб выходит из ванной, и я успеваю спрятать боль за вымученной улыбкой, за привычной маской спокойствия.

Он подходит, улыбается, садится за стол.

Я наливаю ему чай.

Глеб что-то говорит, а я киваю, хотя не понимаю ни единого слова.

Где-то глубоко внутри меня медленно зарождается что-то новое. И это не жалость к себе. Это огонь. Холодный.

Я смотрю на Глеба, на его довольное лицо и впервые чувствую странное, пугающее спокойствие.

«Хорошо…» – думаю я.

«Ты сам развязал эту войну. Но играть по твоим правилам я не собираюсь…»

Я ем и не чувствую вкуса. Глеб сосредоточенно двигает вилкой по тарелке и молчит. Мы оба делаем вид, что все нормально, что нет в этой комнате напряжения, густого и вязкого.