Кстати, именно в 1934 году были организованы исторические факультеты. А во время войны, в 1944 году, в ЦК проходила многодневная дискуссия о направлениях развития исторической науки. Обозначились две позиции: национальная и интернационалистская. Сталин уклонился от высказывания своего мнения.

Государственная концепция истории, базировавшаяся на сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)», была строгой, но вместе с тем оставляла целый ряд лазеек. Это вообще Сталину было присуще: так делалось, чтобы не заглушать полностью глас общественности, дабы была видимость второго мнения.

– Что сегодня, на ваш взгляд, происходит с официальной исторической доктриной?

– Она начинает создаваться, но, к сожалению, на очень древних религиозных основах. Я уважаю право людей на вероисповедание, но религиозная основа государственной мысли в XXI веке – это и архаизм, и анахронизм. Да, среди священников есть много просвещенных людей, и никто не умаляет роль православия в истории России. Но с позиций современного государства, на мой взгляд, религиозный путь построения исторической концепции малоэффективен.

Подобная концепция должна иметь большой плацдарм для маневра. А свободомыслие, совершенно необходимое для развития государства, трудносовместимо с наличием официальной государственной как исторической, так и экономической доктрины. Официализация мировоззрения приводит к стандартизации мышления, которая влечет за собой эмиграцию лучших умов. Люди ведь уезжают не только за материальными благами и карьерой, но еще и потому, что там они чувствуют себя более свободными: не надо следить за каждым своим словом – насколько оно соответствует тому, что вчера написали в газетах или сообщили по государственному телеканалу.

– Не кажется ли вам, что частью складывающейся исторической доктрины является идеализация прошлого нашей страны – как советского, так и дореволюционного?

– Действительно, попытки выстраивания концепции «идеального прошлого» есть. Очень хочется объяснить какие-либо наши исторические неудачи происками внешних или внутренних врагов России. Цель – подвести к мысли о том, что прежде в стране все было хорошо. Что, увы, не соответствует исторической правде. А состоит она в том, что в России долгие годы существовал устаревший государственный строй. Веками не было ни одного представительного народного учреждения, хотя потребность в этом назрела. И удосужились собрать Думу только в 1906 году, после того как страна заполыхала.

Мало того, министры-реформаторы (такие тоже были) считали большей напастью, нежели отсутствие парламента, невозможность сформировать нормальное (то есть функциональное) правительство. В ходе реформ середины XIX века был образован совет министров, но созываться и заседать он мог только под председательством царя. Александр II это делал, Александр III прекратил, а Николай II этого не делал до 1905 года. Почему? Между министрами бывают разногласия, значит, надо голосовать. И государь рискует оказаться на стороне меньшинства. Для монарха такое непристойно: это значит, что западный образ правления перемещается в зону абсолютной монархии.

– Откуда же растут корни идеализации дореволюционной истории?

– Возможно, из самой революции, которая в своих последствиях оказалась во многом бедствием для страны. Вот почему революция теперь воспринимается как пугало. Но есть и другая, сугубо утилитарная, причина: современная официальная доктрина исходит из того, что надо во что бы то ни стало избежать любых революционных потрясений. Лучше потерпеть – во имя стабильности.