Муса разделял воззрения мусульман на любовь и наслаждения. Утонченное, одухотворенное «любовное служение», воспеваемое христианскими поэтами и рыцарями, казалось ему вымыслом, самообманом; у арабских поэтов любовь была осязаемой, реальной. Иногда в их произведениях юноши тоже умирали от любви, а девушки чахли в тоске по любимому, но они не видели большой беды в том, что мужчина разок-другой переспит с чужой женщиной. Любовь – дело чувств, а не ума или духа. Радости любви велики, но все-таки это смутные, темные наслаждения, несравнимые с просветленным блаженством исследования и познания.

В душе его друг Иегуда, пожалуй, тоже понимает, что жертва, которой требуют от Ракели, не так уж и чудовищна. Но если сейчас Муса не убедит его разумными доводами, Иегуда, упиваясь величием своей души и чувством долга, все-таки примет неверное решение и покинет Толедо ради спасения дочери. Но возможно, такое спасение не принесет ей счастья. Какая судьба уготована Ракели, не стань она наложницей короля? Если все обернется благополучно, Иегуда выдаст ее за сына какого-нибудь откупщика или другого богатого человека. Разве не лучше для Ракели изведать большие радости и большие страдания, выбрать высокий жребий, а не скучное, посредственное существование? Начертанное на стене арабское изречение напоминало: «Не ищи приключений, но и не убегай от них». А ведь Ракель – дочь своего отца, и, дай ей выбор между ординарной, блеклой жизнью и неверным, но манящим блистательным жребием, она бы выбрала второе.

И Муса сказал:

– Спроси ее, Иегуда. Спроси свое дитя.

Иегуда недоверчиво возразил:

– Я должен взвалить ответственность на плечи девочки? Она хоть и умна, да только что она знает о жизни? А ведь от ее решения зависит судьба тысяч и тысяч людей!

Муса ответил ясно и понятно, в самом прозаическом, деловом тоне:

– Спроси ее, так ли уж противен ей этот человек. А если нет, то и оставайся. Ты же сам сказал: если вы с ней покинете Толедо, многим придется несладко.

Иегуда смотрел мрачно и гневно. Он возразил:

– Выходит, я должен заплатить за благополучие тысяч людей, сделав собственную дочь блудницей?

Муса сказал себе: «Вот он стоит передо мной, исполненный праведного негодования, а сам хочет, чтоб я выбил у него из головы это праведное негодование и всю его расхожую мораль. В душе он твердо решил остаться. Ему необходимо действовать, его так и тянет действовать, ему не по себе, когда он бездеятелен. А действовать с таким размахом, к какому он привык, можно, только обладая властью. Но власть у него будет, только если он останется здесь. Может быть, в глубине души (хоть, впрочем, он в этом ни за что не признается даже самому себе) – да, в глубине души он даже считает большой удачей, что король воспылал страстью к его дочери. Может быть, он уже мечтает о том, сколько благ удастся извлечь из похоти короля – как для процветания Кастилии, так и для евреев, – а заодно о том, как усилится его собственная власть». Муса смотрел на друга, в душе горько посмеиваясь.

– Ну и разбушевался ты, однако, – сказал он. – Блуд, говоришь ты. Но если бы король хотел сделать из нашей Ракели блудницу, он сошелся бы с ней тайком. Вместо того он, христианский король, предлагает ей поселиться в Галиане – ей, еврейке! И это теперь, во время священной войны!

Слова друга смутили Иегуду. В ту минуту, когда он стоял лицом к лицу с доном Альфонсо, в груди его кипели гнев и ненависть, вызванные грубой необузданностью короля, но в то же время Иегуда не мог не чувствовать какого-то неприязненного уважения к этому гордецу, к безудержной силе его желания. Муса прав: это ужасающе сильное желание было чем-то бо`льшим, чем похоть.