Дон Иегуда стоял перед королем в почтительной позе, но глаз он не опустил, и во взгляде его светились гнев, гордость, ненависть. Дону Альфонсо не дано было проницать глубоко в чужие души. Но на этот раз, стоя лицом к лицу со своим эскривано, он угадал, какие чувства бушуют у того в груди, и на какую-то долю секунды король пожалел, что разгневал этого человека.

Повисло тяжелое молчание, все трое ощущали эту недобрую тишь почти физически. Затем Иегуда с усилием выговорил:

– Ты оказал мне много милостей, государь. Но не надо засыпать меня милостями так, чтобы я задохнулся.

– Когда-то я простил, что ты отверг мое альбороке, – ответил дон Альфонсо. – Но не прогневай меня во второй раз. Я хочу подарить тебе и твоей дочери этот дворец. Sic volo, – сказал он твердо, разделяя слова, и повторил по-кастильски: – Я так хочу! – Внезапно с вызывающей вежливостью он обернулся к девушке. – Ты не поблагодаришь меня, донья Ракель?

Ракель ответила:

– Перед тобой стоит дон Иегуда ибн Эзра. Он твой верный слуга, и он мой отец. Дозволь мне просить его о том, чтобы он ответил тебе за меня.

Исполненный ярости и нетерпения и в то же время беспомощный, король переводил взгляд с Иегуды на донью Ракель, а с доньи Ракели на Иегуду. Нет, они непозволительно дерзки! В их обществе он сам себе напоминает докучливого просителя!

Наконец дон Иегуда сказал:

– Дай нам время, государь, чтобы мы могли подыскать слова для подобающего ответа и почтительной благодарности.

На обратном пути Ракель сидела в паланкине, Иегуда, верхом на лошади, ехал рядом. Она ждала, когда же отец объяснит ей, что сейчас случилось. Что бы он ни сказал, как бы ни решил, все будет правильно.

Еще тогда, в кастильо Ибн Эзра, ее смутило высказанное королем «странное» пожелание. Но ведь то приглашение не имело последствий, и это успокоило ее, хоть и разочаровало немножко. Новое приглашение дона Альфонсо наполнило ее грудь тревожным, но сладким ожиданием. Однако то, как повел он себя сейчас, с какой бесцеремонностью, необузданностью, властностью заявил о своем желании, стало для Ракели жестоким ударом. Какая уж тут куртуазность! Этот мужчина хочет обнимать ее, целовать ее своими бесстыдными губами, возлечь с ней. И он не просит, он требует: sic volo!

В Севилье мусульманские рыцари и поэты не раз заводили с Ракелью галантные беседы, но как только речи их становились смелее, девушка робела и замыкалась в себе. И когда дамы, находясь одни, начинали болтать об изысканных способах любви и наслаждений, она приходила в смущение и слушала неохотно, даже со своей подружкой Лейлой она о подобных вещах говорила только намеками. Совсем другое дело, когда в стихах воспевалась любовная страсть, лишающая рассудка мужчин и женщин, или когда сказочники, закрыв глаза, повествовали о том же и на лицах их был написан восторг – тогда в душе Ракели вставали волнующие, смущающие картины.

Христианские рыцари тоже немало говорили о любви, о служении даме сердца. Но то были пустые преувеличения, чистейшей воды куртуазия, а их любовные стихи были какими-то чопорными, холодными, ненастоящими. Правда, изредка Ракель пыталась вообразить себе: что, если бы один из этих господ, облаченных в железные доспехи или тяжелую парчу, вдруг скинул свои одежды и обнял женщину? От этих мыслей у нее захватывало дух, но тут же все это снова казалось ей забавным, а в забавном растворялось все щекотливое и смущающее.

И тут вдруг этот король. Она видела его рыжеватую бороду с голым, выбритым кружком вокруг рта, она видела его светлые неукротимые глаза. Она слышала, как он произнес, не громко, но притом так, что каждое слово ударом молота отдавалось в ушах и в сердце: «Я так хочу!» Она была не робкого десятка, и все же голос Альфонсо испугал ее. Но было тут и нечто большее. Его голос – голос короля – проникал в самое сердце. Он приказывал. Наверное, таков его способ быть куртуазным; этот способ не назовешь благородным и нежным, зато он мужествен и, уж конечно, не смешон.