– Да нахер мне это надо, – буркнул я. – Хорошо же сидим. Душевно. Эй, раб! Самогон будешь?

– Буду! И рыбы кусок!

– Кинь ему, – кивнул я Мумнбе, и тот, что-то проворчав, ловкими бросками отправил вверх и то и другое.

Там, вверху, радостно зачавкали, а я, вернувшись, раскурил с помощью старой золотой зажигалки сигару, пыхнул дымом и прислонился плечом к стене, продолжив беседу:

– Надежды… они у тебя есть. И звучат они у тебя в голове примерно так же, как в голове каждого влюбленного мальчишки, мечтающего спасти свою принцессу: вот бы на нее кто напал, а я подскочу и спасу ее! Вот и ты такой же… живешь тут на окраине, выглядываешь опасность, всегда готов предупредить родной город о надвигающейся беде. Ты и бой принять готов. Я ведь не зря про оружие запасенное упомянул. Где-то есть у тебя нычки, и расположены они в заранее обнаруженных огневых точках, откуда ты сможешь вести прицельную стрельбу. Вот почему ты так ловко сделал меня, Мумнба. Не я растерял сноровку. Нет. Просто это твоя территория, и ты знаешь тут каждый сантиметр, каждый уголок. Ты тут как рыба в воде и многократно отрепетировал встречу как одиночки вроде меня, так и целой армии. В этом месте никто не может быть лучше тебя. Я неправ?

– К-хм… зажги и мне сигару…

Кивнув, я выполнил просьбу и, опять убрав сверток с сигарами себе под ляжку – и отдавать не собираюсь – продолжил:

– Поэтому ты втайне рад, что над Церрой нависла угроза с севера. Почему? Потому что в трудные времена вспоминают о тех, кто верно служил прежде. Их возвращают из забвения, окружают заботами, выдают привилегии, они снова в центре событий, и их слова больше не игнорируются, а внимательно выслушиваются и принимаются к исполнению. Скажи мне, Рыбак… когда ты перестал быть просто телохранителем? Когда старый дон начал иногда спрашивать у своего верного пса советы и даже иногда прислушиваться к ним?

Жирдяй не ответил. Сидя неподвижной горой сала, он делал глубокие затяжки и молча смотрел, как на стене сражаются огромный богомол и юркий хамелеон.

– В свое время ты был значим. И потеря этой значимости глубоко уязвила тебя. И ты ушел. Стал выжидающим одиночкой. Но твое одиночество затянулось так надолго, что ты не выдержал и из злобного матерого пса превратился в жирного ядовитого моллюска. Да… одиночество – та еще отрава, если потреблять неправильно.

– А ты не одинок?

– Я? Я одинок. Снова. Но наши одиночества разные, Рыбак.

– Это почему же?

– Я свободен. Хорошо это или плохо, но я свободен. Сегодня я здесь, сижу пью горлодер, курю сигары и смеюсь над тобой, старый, жирный и никому ненужный рыбак. Завтра я миную Церру, даже не заметив ее красот или уродства и двинусь дальше к горизонту.

– А я? Я тоже так могу!

– В этом и дело, – возразил я. – Ты не можешь. Прикованный пес не покинет хозяйского двора.

– Я давно никому не служу!

– Служишь. Пусть не прежнему роду, но своей родине. Ты верный пес Церры. Пес, что продолжает охранять свою родину и готов умереть за нее. Ты тот, кого раньше называли забытым ныне словом «патриот». Патриот своей родины. И значит, ты прикован к ней намертво. На твоей ноге такая же цепь, как на ноге срущего на голову статуи Сесила. И если Сесилу можно даровать свободу, предложить убраться отсюда подальше, и он рванет так, что только пятки засверкают… тебя освободить невозможно. Ты патриот.

– Ты не знаешь меня! Да, я люблю Церру, но ты не знаешь меня!

– Спорим, знаю? На двадцать винтовочных патронов. Спорим, мои следующие слова тоже будут правдой. Если ошибусь – отдам тебе свои патроны.