— Да пошел ты! У меня не комариные укусы! У меня нормальная грудь! — он вдруг протягивает руку к ней, а я хлестко бью!

— Ну а что? Должен же я проверить твои слова, — ржет он и отпускает меня, только вот кожу на ноге в месте, где он касался, словно заклеймили, и я невольно тру там.

Он садится за небольшой стол и начинает быстро поглощать бурду, что была на тарелке. Я же часто дышу, думая, что еще придумать. Не могу же я просто сидеть и ждать?

Ну раз он спиной, то можно попробовать. Вон, тяжелый том Гюго. Его и беру в руку, на цыпочках подходя к Ломоносову, заношу книгу над головой и вдруг замечаю насмешливый взгляд в зеркале, которое было прямо перед ним.

Руки слабеют, томик падает мне на ногу, и я кричу от острой боли. Как дура пляшу на одной ноге до кровати и еле-еле сдерживаю слезы.

— Ты вообще неугомонная? Мне казалось, что ты пай-девочка, — подходит Ломоносов и ногу мою берет посмотреть, и как я не пытаюсь ее вырвать, не отпускает.

— Когда кажется, креститься надо, ты вообще обо мне ничего не знаешь!

— Все я про тебя знаю, Аня, — поднимает он взгляд, и я пропадаю, словно загнанная в силки лань. — Знаю, что заговорила ты в два, знаю, что долго не могла спать в своей комнате, знаю, что читать научилась сама, потому что мама отказывалась тебе читать взрослые книжки. Знаю, что в первом классе была ябедой, пока тебя не избили девочки. В девять ты упала в реку и чуть не утонула. Знаю, что тебе пришлось броситься с братом в Темзу, чтобы вас не похитили. Знаю, что с матерью ты не ладишь, но во всем слушаешься отца. Знаю, что влюбилась впервые в двенадцать, в мальчика, который оказался педиком. Это, наверное, была трагедия.

— Заткнись! — ору, а он достает виски и на ногу мне льет. Больно!

— Знаю, что месячные у тебя в тринадцать начались.

— Перестань, я даже знать не хочу, откуда тебе все это известно.

— Знаю, что машинами и шахматами ты увлеклась, чтобы к отцу и братьям быть поближе. Знаю, что ты девственница. Знаю, что ты любишь шоколад и мясо. Знаю, что твой любимый торт «Любимчик Пашка». Знаю, что ты пай-девочка и за эти два года страдала молча и никогда не устраивала папе скандалов насчет домашнего ареста, зато плакала ночами в подушку.

Меня потряхивает, я не могу больше этого слушать.

— Знаю…

— Ладно! Ладно! Я разденусь! Только закрой рот! И больше ничего не говори!

— Как хочешь, я могу много еще чего рассказать.

— Засунь себе свои знания подальше, — сдергиваю куртку, задираю руку высоко и расстегиваю молнию.

— Но ты все равно меня удивляешь. Дома ты столько не болтаешь и точно не показывала себя как «Зена — королева воинов», — хмыкает он и отходит к тарелке. Берет ее и ставит возле меня.

— Я не буду есть, — снимаю рукава с плеч и придерживаю платье на груди, беру одеяло, закрываюсь и снимаю остальное.

— Будешь. Мне кажется, ты еще не поняла, в каком положении оказалась. Здесь твой хозяин я. И только я решаю, что тебе делать. Скажу есть, будешь есть. Скажу танцевать, будешь танцевать. Или ты не согласна? Или ты хочешь устроить со мной драку?

— Я хочу, чтобы ты запомнил свою улыбку, потому что как только папа до тебя доберется, ты забудешь, как это делать. Если вообще будешь жить.

— Какой смелый кролик. Боюсь, боюсь, боюсь. Жри, пока я в глотку тебе не засунул эту котлету.

Он выходит за дверь, а я смотрю на котлету, вздыхаю и сминаю ее за один присест. Потом складываю аккуратно свои вещи и иду в туалет. Возвращаюсь и ищу хоть что-то из одежды, но он не обманул и кроме пары полотенец здесь ничего нет. И я, вздохнув, ложусь на кровать, молясь одной мысли: утро вечера мудренее. Но только один вопрос не дает мне покоя. Как он узнал обо мне такие подробности. Кто ему все это рассказал?