Малиновая Lada,

В малиновый закат,

Хотела на канары,

А везу тебя за МКАД.

Холодный как Россия,

Красивый, холостой,

Тебя все звали с ними,

А поехала со мной.

И ведь слова-то какие точные. И пусть на Канары я не хотела, но точно где-то далеко за МКАДом. А он хоть и хочет казаться балагуром, от него действительно веет сибирским холодом, таким, что даже фальшивые солнечные улыбки только сильнее обмораживают кожу.

Не знаю насчет холостой, но то, что он красивый, да. Да я бы и не клюнула на некрасивого, и он, конечно, это знал. Знал, что цепанет меня, заключенную опасным антуражем, который создал вокруг себя. Таинственностью. И он вел себя так, словно клуб его, машина его, а по факту. Сама не знаю, почему, но дергаться начинаю сильнее.

— Тебя пчела укусила?

Я хотела задать вопрос. Вернее, миллионы вопросов. Но с другой стороны, с ним ведь разговаривать придется, а мне не хочется. Я ненавижу его, ненавижу!

Внезапно мы тормозим. Снова оказываемся возле халупы, из которой я сбежала. Теперь там горел свет, значит, они все починили. Может и компьютер, может я смогу связаться с отцом? Правда, когда сама перестану быть связанной.

Ломоносов выходит из машины, а я смотрю в сторону дороги, откуда предположительно он приехал сюда. Далеко ли до трассы. Дверь с моей стороны открывается, и Ломоносов смотрит не на меня, а в ту же сторону, через окно. Прикидывает, сбегу ли?

— Я думал, ты мозг включила, а ты все туда же… — он вытаскивает меня на улицу, и я почти падаю, оказывается, нога занемела в машине. — Ох ты хромоножка.

Уже не брыкаюсь, когда он меня как мешок с картошкой переваливает через плечо и заходит в свою халупу.

— Нашел бешеную? — слышу молодой, уже знакомый голос. На этот раз очень недовольный.

Ломоносов бьет меня по заднице, а я только и могу мычать и ногами колотить. Урод.

— Конечно, нашел. Эта идиотка костер разожгла. Умнее-то ничего придумать не могла.

Они ржут, а я челюсти сжимаю. Ублюдки. Вот только папа придет, я потребую, чтобы на этот раз он его убил. И дружка его десносушителя.

— Пожрать приготовил?

— Для себя и тебя. Ее я кормить не буду. У меня голова еще болит.

— Тогда отдашь ей свою порцию. Не хватало, чтобы она с голоду сдохла, — забирает Ломоносов тарелку и несет меня дальше. Я только мельком цепляю взгляд парня, которого проще всего назвать лохматым ботаником. Меня несут туда, откуда я с таким трудом вырвалась, и грубо кидают на кровать.

В следующий момент он ставит тарелку с чем-то мясным на стол, а в его руке появляется нож. Отлично, а если он убьет меня. Прямо сейчас воткнет нож мне в шею? Ломоносов подходит ко мне все ближе. Ближе. Ближе. И я назад отползаю, в стену врезаюсь головой, но плевать. Боль ничто в сравнении со смертью.

— Мне очень нравится видеть, как злость в твоих глазах борется с ненавистью. Но порой нужно сдаться, чтобы победить, — знаю, это говорилось в книжках, нужно во всем потакать похитителю, даже если он захочет раздвинуть твои ноги. Особенно если захочет. Потому что, если этого не сделать, он избавится от тебя и найдет другую.

Только вот дело в том, что Ломоносов от меня не может избавиться. Я нужна ему. Нужна…

— Ты готова проиграть?

Киваю. Со слезами на глазах смотрю на нож, что острием чертит на моей щеке линию, даже не надавливая на кожу. Ниже, к шее, к бьющейся жилке, к груди, что мелькает в вырезе платья. А потом Ломоносов резко меня разворачивает на живот и одним движением освобождает руки. Я же разворачиваюсь и резко даю ему оплеуху.

Он замахивается в ответ, на автомате, но тормозит себя в последний момент. Я даже ждала удара, ждала, что он проявит себя скотиной и садистом.