– В прошлом.

– Это чувствуется, – ноздри Эльжбеты дрогнули, а ещё я глазами Призрака увидел, как в дым этот, сигаретно-романтишный, вплетается тончайшая ниточка силы. – Военная служба всегда оставляет отпечаток. А полиция?

– В полиции не служил.

Она вытягивает руку, словно желая дотянуться до гостя, и камень на перстне вспыхивает. Артефакт, стало быть.

– Это хорошо. Не люблю полицейских. А сейчас чем занимаешься?

– Всем.

– Почему ты не хочешь говорить? Я тебе не нравлюсь?

– Не особо.

– Почему? – а вот теперь она поджимает губы и откровенно косится на камень.

– Не люблю таких.

– Каких?

– Таких, к которым нельзя повернуться спиной, – Еремей чай пить не спешит. – Что тебе от мальчишки надо?

– Мне?

– Вам, – поправляется он.

– Это вы сюда пришли.

– Можем и уйти, – он отставляет чашку.

– Какая… невежливость.

– Я человек простой. Военный, как сказала. Этим выкрутасам не обученный, – Еремей не сводит взгляда с Эльжбеты, ну и мы с Призраком тоже смотрим.

– Выпьешь?

– Нет.

– Может… что-то иное? У меня есть разные напитки. И не только напитки… на любой вкус.

– Дрянью балуешься.

– Я? Нет. Разве что иногда. Для настроения.

– Детишек подсаживаешь?

– Только тех, кто сам захочет.

– Зачем?

– Разные люди, разные желания… я лишь смотрю за домом.

Занятным домом. Вот прям даже интересно, кто её покрывает, если этим самым домом до сих пор полиция не заинтересовалась. На втором этаже протянулась череда пыльных полупустых комнат с весьма характерным содержимым. Пара печатных машинок. Станок какой-то. Листы бумаги, разбросанные по полу. И связки то ли листовок, то ли прокламаций, то ли ещё чего. Главное, плотные, обёрнутые той самой вощёной бумагой, которую на почте используют. И явно не тут, не на машинке это добро печаталось.

В другой – ящики длинные специфического виду. И оружейной смазкой несёт так, что в носу засвербело. В третьей пара типов самой разбойной наружности дрыхнут. Один на изысканном некогда диванчике, перевесивши ноги через подлокотник, и двое – прямо на полу. Причём один из парочки – полуголая девица.

Кабинет.

И стопки банкнот на столе. А неплохо так защитники народного блага живут. Тетрадочки. Книги. И решётки на окнах.

Тьма обходит дом без спешки. Она, в отличие от Призрака, осторожна. И это хорошо. Артефакты на ручках хозяйки намекают, что и в доме могут быть сюрпризы.

– Сколько ты хочешь? – Эльжбете надоедает играть в роковую соблазнительницу. Понимаю, что тяжко, когда соблазняемый интересу не проявляет. – За мальчика?

Офигеть постановка вопроса.

– Не продаю.

– А не столько за него, сколько за твоё… скажем так, невмешательство. Юные люди склонны слушаться старших. Надо лишь правильно подобрать этих старших.

Она снова затягивается и так, от души, и голову запрокидывает, выставляя белое длинное горло. Пальцы касаются уже его, скользят к вырезу.

– И на кой он вам сдался?

– Интересный…

– Таких интересных в округе пучок по рублю.

– Не скажи. Он ведь дарник… и ты это знаешь.

От удивления я выронил комок зелёного бархата. Откуда…

– И как поняла? – Еремей озвучивает вопрос, которые весьма и меня интересует.

– Есть способы… какая у него стихия?

– А тебе зачем?

– Двести рублей. За информацию.

Экий я ценный, оказывается. Хоть иди и сдавайся. На заводе нам платили по десять рублей в месяц. Взрослые, конечно, получали больше, мастера и подавно, но двести рублей и для управляющего сумма.

– Он ведь бастард, верно?

– Может, и так.

– Ты не хочешь мне помогать.

– Не хочу.

– Почему?

– А на кой мне? Появились. Баламутите. Задурите мальцу мозги, втянете в свои игры, а потом чего? – Еремей сцепил руки перед животом.