О котах, которых хозяйка прикармливает.

И о том, что почуявши близость весны, коты эти начали орать по ночам.

Но никогда – о делах иных.

– Миша… – Татьяна откладывает ложку.

– Тань, я с самого начала был против. А ты посмотри. Они оба похудели.

Ну да, есть такое. Но это даже не от недоедания. Растём мы. И ввысь быстрее, чем вширь.

– У Метельки глаза запали. И вот, обрати внимание, на этот лихорадочный румянец.

Мы все уставились на Метельку.

– Я щёки натёр! – он даже отодвинулся от стола.

– Ну да. Чахотка с румянца и начинается. А пыль очень даже способствует её появлению. Пыли же там хватает. Я ещё когда думал сделать маски. Одно время даже обязал носить.

– И чего?

– Ничего. Сдирали. В масках дышать тяжко.

Есть такое. Воздух в цеху спёртый. Там и машины с паром, и железо разогретое, и людей тьма. А вентиляция… скажем так, про её существование, если кто и догадывается, то не на фабрике.

– И это вопрос времени, когда они заболеют. А главное, смысла нет! – он отодвинул тарелку с недоеденым борщом. Зря. Хороший борщ. Наваристый. И густой, так, что почти кашею. – Этот план изначально был ошибочным. Их не осталось.

– Кого? – Татьяна хмурится. Ей наша работа тоже не в радость была. Она бы предпочла, чтоб мы не разделялись, а вот жили вместе, большою и дружной семьёй.

– Революционеров. Я ведь смотрел… аресты почти прекратились. И почему? Потому что арестовывать больше некого. Суды, суды и суды… кто на каторге, кто на виселице. Всё. Закончилось подполье.

– На нас вышли, – я перебил Мишку. – Не закончилось оно. Залегло отлежаться.

И за границу частью выехало. Но вернётся. Любая буря имеет обыкновение заканчиваться. Так что переждут, погодят, пока Охранное не придёт к тем же выводам, что и мой братец. А там, глядишь, притомившись от трудов праведных, и приляжет на Карпах почивать.

– Одних повесили, конечно, так другие вон готовы в строй встать.

Тем паче, что на виселицу пошли исполнители. То самое мясо, задача которого воевать и принимать удары. И не важно, за какую оно идею стоит, народной свободы и блага, или же сладкой жизни и золота.

– А те, что на каторге, то и вовсе, считай, почти дома. Вон, то письма шлют, то листовки сочиняют, то и сами ноги делают.

– Савелий, а ты уверен, что они и вправду революционеры?

– Не провокаторы? Нет, не уверен. Вовсе очень странные люди.

Нас вон от самого дома до трамвайчика вели.

Думаю, что и тут где-нибудь нарисуются.

– Это… это опасно, – Татьяна стиснула в кулачке салфетку.

Неловко так.

Перчатки она сняла, и белоснежные, фарфоровые пальцы бросались в глаза этой вот неестественной белизной.

– Но для провокаторов щедрые больно. Те больше на идею давят, а эти вон так меня видеть хотят, что прям заплатить готовы, – я дотягиваюсь до пирога. – Три рубля обещали, если на собрание приду.

– А ты?

– А я что? Сходим, поглядим… но смотри, будут и тут крутиться. Выспрашивать.

– Может… – Татьяна замирает.

– Сбежать?

Я понимаю её. Со страхом. Опасением. С нежеланием что-то менять. Эти пару месяцев передышки позволили Татьяне не только осознать случившееся и как-то смириться с потерей, но и дали ощущение призрачной нормальности нашего бытия.

Наверное, горе меняет всех.

И не потому ли она, Татьяна Громова, приняв новое имя стала выстраивать над ним свою новую жизнь. Пусть в этой жизни и не было особняка, а имелся лишь флигилёк на три комнаты, но это всяко лучше промёрзшего болота и ощущения скорой смерти.

Не стало деда, но был Мишка.

Я вот тоже.

И Тимофей, которому Метелька тайком показал сахарного петушка. Не дразнясь, нет, скорее обещая.