Была надежда увидеть искры разума в этом вот пустом взгляде.

Был Еремей.

Была жизнь. Иная. Разительно отличавшаяся от прежней, привычной, но всё-таки была. И теперь Татьяна, пожалуй, как никто из нас чувствовал, насколько она хрупка. Нет, вслух она ничего такого не произносила. Всё же она Громова.

Долг там.

Клятвы.

Месть родовая, которую никак невозможно променять на обыкновенное бытие под маской чужого имени. Но… как же хочется.

– Всё будет хорошо, – я дотянулся до Татьяниной руки. – Тань, нас не оставят в покое.

Нам и так повезло. То ли не слишком настойчиво искали, то ли ещё не поняли, что искать надо. Но рассчитывать, что это везение продлиться долго не стоит. И что нашу хитрость не раскусят. И что мы никак не выдадим себя, а у тех, кто ищет, не хватит ресурса.

– Я понимаю. Просто… сейчас.

Она резко встала и вышла. А Мишка скорчил страшную рожу. Мол, как это мы своими разговорами расстраиваем Танечку.

Расстраиваем.

И ведь знает, поганец, что если промолчим, то расстроим ещё больше, что не потерпит она обращения, как с фарфоровою куклой, но всё равно переживает.

Неисправимый.

– Сав, обещай, что с фабрики уйдёшь. Революционеры они там или так, но… если так уж тянет побыть среди рабочих, то давай к нам, – сказал он.

Мишка, промаявшись с месяц, устроился в артель, которая ремонтом машин занимается. Не первой руки, конечно, зато там не смутила ни рожа его басурманская, ни отсутствие иных, кроме паспорта, бумаг. Платили, правда, тоже едва ли треть от нормальной цены, но работа, как понял, братцу отвращения не внушала. Более того, он и в коллектив вписался, и авторитетом обзавёлся, если устроить предлагает.

– Вот, – Татьяна не позволила развиться теме. – Посмотри.

Она протянула мне листок бумаги.

– Что это?

Набросок карандашом. Веточка какая-то с листиками и сережками. На березовую похожа, но я в ботанике не силён.

– Красиво вышло. Ты решила рисовать?

– Тимофей, – она покачала головой. – Представляешь? Залез в стол и рисовал. И ещё вот.

Листков оказалось несколько.

Женщина с круглым лицом и упрямыми губами.

– Мама. У нас была фотография… – голос чуть дрогнул. – Тимофей её лучше меня помнил. Я вот только по снимку.

И Буча.

Бучу я узнал и без подсказки.

– Я у него спросила, кто это. А он смотрит и улыбается. Но если… если… то вот! Вспоминает же?

– Вспоминает, – я осторожно сложил листики. – Конечно. Это хорошо… это действительно отличная новость.

И хочется сказать, что теперь он точно поправиться. И верить тоже хочется. Но Тимоха, отняв у Метельки леденец, сунул его за щеку.

– Я его снова с собой взяла, – Татьяна взялась было за пустую тарелку, но Мишка вскочил и сам стал собирать. Метелька тоже поднялся. Его дело самовар. Моё – чашки с тарелками.

Еремей вот супницу убирает и прочие тяжести, а заодно ловко, явно немалый опыт показывая, смахивает со стола крошки. Да и салфеточки поправляет, чтоб красиво было.

Чай здесь принято пить подолгу.

Доливая. Сдабривая или мёдом, или сахаром, который продают кусками, потому как многие имеют обыкновение пить вприкуску. Причём заедая калачами, сушками, пряниками и кренделями. Ещё булки с ватрушками, варения всякие.

В общем, чаепитие – это серьёзно.

– Честно говоря, я его всю прошлую неделю брала… – и смотрит виновато, будто сделала чего плохого.

– Я приглядывал, – Еремей произносит это прежде, чем Мишка успевает возмутиться. И взглядом же рекомендует возражения оставить при себе.

Мишка с этим, конечно, не согласен.

Как-то вот недовоспринимают они с Еремеем друг друга, что ли? Мишка полагает себя главным по старшинству и праву рождения, порой откровенно забываясь. Еремей в целом-то не спорит, но периодически осаживает.