Я на несколько мгновений потерялась в пространстве. Смотрела через толстое стекло, испытывая острое желание войти. И вот уже стояла, уткнувшись в прозрачную створу носом. Различала огромные, жесткие листья фалезий, шишечки ядовитого ракана, уже пустившего ярко-красные усы, пожухлые отцветшие шары амолы, похожие теперь на мотки грязно-желтых ниток. Бамелия стеклянная щетинилась полупрозрачными зонтиками; ершились упругие форсийские папоротники с закрученными кончиками, толстые, щедро напитанные влагой… Я знала каждое растение. Грунты, подкормки, световой режим, периоды покоя, соседство и температура. Много, много важных мелочей. Знала все, что нужно знать. Порой, даже больше оранжерейного бригадира. Знала, потому что хотела знать, потому что любила то, чем занималась. Порой за работой не существовало времени, а в груди селилось теплое умиротворение.

Я готова была стоять здесь целую вечность. Смотреть и слушать. Посреди страха и серости этот сад казался настоящим чудом.

— Мирая!

Я даже подскочила, услышав голос Пальмиры. Такой лишний здесь… Казалось, она уже неоднократно окликала, но я ничего не замечала, погруженная в сиюминутное состояние почти абсолютного счастья. Имперка не выдержала, подошла, нервно одернула мою сорочку:

— Чего ты здесь прилипла?

Я заглянула в ее серые глаза:

— Давай, постоим. Совсем чуть-чуть. Очень прошу.

На красивом лице Пальмиры отразилось недоумение:

— Зачем? Ты никогда не видела оранжерею?

Я тронула стекло кончиками пальцев, «касаясь» огромного темно-зеленого листа:

— Это фалезия обыкновенная. Видишь, проступили желтые прожилки? Ее залили. Если не просушить грунт в течение нескольких дней, растение погибнет. А амолу в искусственных условиях всегда надо избавлять от старых коконов, иначе молодые измельчают, а цветы утратят аромат. А вот ракану здесь очень хорошо — видишь, какие яркие усы.

Я всматривалась, всматривалась, даже задержала дыхание, заметив в глубине оранжереи тяжелые розовые гроздья цветов эулении круглолистой. Сердце пропустило удар — настоящее чудо. Самый прекрасный цветок во вселенной — он мерцает звездной пылью, когда его касаются, будто оживает. Даже отсюда, издалека, я ясно видела, что растение вошло в активную стадию цветения. Совсем скоро оно вытолкнет яд в листья и сбросит их. И начнет увядать. Эуления редко цветет. В оранжереях я видела эту необыкновенную красоту своими глазами лишь дважды. И в последний раз жизнь цветов равнодушно прервали, срезав гроздья всего лишь по чьей-то прихоти. Это было ужасно. Я так умоляла пожалеть цветы, что едва не устроила скандал. Меня тогда оштрафовали и на две недели отстранили от работы.

Я, вдруг, заметила, что Пальмира молчала. Смотрела на меня и едва заметно улыбалась. Сейчас у нее был совсем другой взгляд: спокойный и какой-то теплый. И все ее лицо смягчилось, потеплело.

— Откуда ты все это знаешь?

Я опустила голову, снова посмотрела за стекло:

— Это была моя работа. Любимая работа…

Пальмира лишь кивнула:

— Понимаю… Мой отец когда-то работал в оранжереях. А в доме… чего только не было. Это не работа — образ жизни.

Я вновь посмотрела на нее:

— А кто здесь ухаживает за садом? Рабы?

Она пожала плечами:

— Я никогда не задавалась этим вопросом. Разве это имеет значение?

Я снова отвела взгляд: наверное, нет. Меня не для того заманили сюда, чтобы позволить копаться в саду.

Пальмира мягко коснулась моего плеча:

— Нужно идти. Слышишь?

Я обреченно кивнула, жадно высматривая розовые гроздья, будто хотела насмотреться впрок:

— Пойдем.

Я больше не считала, сколько раз Пальмира сверялась с навигатором — это было бессмысленно. Просто видела, что она делает это снова и снова, снова и снова. Бесконечно.