— Разве от меня это зависит? Я здесь не могу даже защитить себя.

Его губы вновь исказила едва заметная улыбка:

— А ты сумей. Делай, что хочешь. И помни, радость моя: гость придет и уйдет. А я — останусь. — Он провел пальцами по моей щеке: — Рядом… очень близко…

Я сглотнула, не зная, что ответить. Что тут вообще можно было ответить?

Кондор отстранился. Неожиданно ухватил меня за талию и переставил от двери, будто вазу. Я услышала знакомый писк замка. Дверь с шорохом отворилась, и лигур вышел, оставив меня в совершенной растерянности.

10. 10

Дверь вновь щелкнула замком, и я с ужасом поняла, что заперта. Замурована в этой каменной коробке. Сердце колотилось, как безумное, меня бросало в жар. Шепот Кондора будто остался под кожей, въелся, расползался. Хотелось встать под душ, смыть его с себя, соскоблить ногтями. Всего лишь слова, пара небрежных касаний, но меня лихорадило, выворачивало, отдавалось в животе. Чудовище! Будь он проклят! Будь проклят!

Я обхватила себя руками, сжалась, старалась ровно и глубоко дышать. Сначала я прислушивалась, надеясь, что вот-вот отворят, но шли минуты, и ничего не менялось. Меня изолировали.

Я тут же вспомнила слова Финеи. Она предостерегала от неосторожных рассуждений о побеге. Просто слова, сказанные от отчаяния. Неужели так быстро узнали? Пальмира ясно видела, что мы разговаривали. Не думаю, что стоило большого труда надавить на несчастную Финею, чтобы она выболтала все. А, может, и давить не пришлось…

Мне будто перекрыли кислород. Я чувствовала это физически. Я не привыкла быть в одиночестве. Вокруг меня всегда были люди. Всегда. В оранжереях работники бесконечно сновали туда-сюда, мы все были на виду. Дома я делила комнату с мамой. Маленькую спаленку еще пару лет назад отдали Ирбису, понимая, что мальчик растет. И в редкие моменты, когда дома никого не было, я чувствовала себя примерно так же. Мне было пусто и тревожно, будто недоставало чего-то важного. Нет, не так… Сейчас я готова была выть от этой изоляции. И от мысли, что так может быть всегда.

Я опустилась на кровать, влезла с ногами, обхватила колени. Снова и снова окидывала взглядом крошечное помещение. Даже на миг показалось, что стены движутся, сужаются, угрожая раздавить меня. Ежеминутно смотрела на дверь, надеясь, что она откроется, но чуда не происходило. Я хотела вернуться в тотус. Увидеть Финею, молчаливых девушек. Даже Пальмиру.

Желудок отзывался урчанием — в последний раз я ела вчера вечером. Какое-то безвкусное овощное месиво с маленьким кусочком вареного мяса. Уже через пару часов снова хотелось есть. Мама говорила про такое: «Пустая еда». Я отчаянно мечтала о капангах и сладких пирожных с розовым кремом. Их продавали у оранжерей, рядом с плавающим мостом. Мы с Лирикой покупали их почти каждый день, когда уходили с работы. К этому времени кондитер уже закрывался, и нам делали хорошую скидку. Ели на мосту, глядя на подсвеченные бирюзовые волны канала, и расходились, каждая на свой причал, чтобы дождаться пассажирский корвет. Теперь пирожные будут мне только сниться.

От этих воспоминаний рот наполнился слюной, я сглотнула, чувствуя лишь горечь на языке. И разревелась. Впервые за все это время. Теперь можно — меня никто не видит.

Слова Кондора не шли из головы: получается, Финея была права. Во всем права. Это чудовище из тех, кто ломает. Но его предостережение казалось сейчас еще хуже. Он требовал от меня невозможного. И знать бы, что ужаснее: лигур, или неведомый заказчик, о котором я не знала ровным счетом ничего?