Когда я была маленькой, между нами никогда не было тайн — я всегда всем делилась прямо с порога, потому что не было никого ближе мамы. А потом, после смерти отца, все изменилось. Мне было двенадцать, Ирбису — всего семь. Но я будто резко выросла, а брат так и остался навечно перелюбленным маленьким мальчиком. С тех пор я была обязана соответствовать каким-то маминым идеалам, но, по сути, она упорно пыталась сделать из меня свою полную копию. Я понимала это только сейчас: она не умела уговорить — навязывала свое мнение всеми возможными способами, которые казались ей «незаметными и мягкими». Я должна была любить то, что любит она, потому что «мама знает, как лучше». Поступать только так, как одобрит мама. Даже в тогда еще своей отдельной комнатке я не могла расставить мебель так, как нравится мне. Повесить на стену картинки из ботанической энциклопедии, мою любимую эулению круглолистую с соцветиями фантастической красоты, шторки травянисто-зеленого цвета, потому что маме это не нравилось. Она любила другие картинки… И другие цвета… Я замыкалась. Между нами со временем будто росла перегородка из жидкого стекла. Утолщалась, утолщалась. Нет, я не стала любить маму меньше — она такая, какая есть, просто больше молчала, совершая свои личные маленькие «подвиги». Порой поступала наперекор, но в мелочах — всегда боялась сильно обидеть ее. Была ли я упрямой? Была… Фантастически упрямой. Но не видела другого способа хоть как-то отстоять себя. Я терпела — но не менялась. И не прогибалась. Мы обе были упрямыми.

Конечно, я не могла даже заикнуться о своих романтических встречах — все моментально подверглось бы решительному осуждению и запрету. И я молчала… Мне искренне казалось, что я влюблена. Я и была влюблена, потому что мои мысли снова и снова возвращались к нему, а сердце наполнялось теплом. Я даже втайне надеялась на брак, хотя наше с Грейном социальное положение было неравным. Сын управляющего высокого дома… недосягаемая высота для простой имперки. Я старалась об этом не думать, потому что уже не могла представить рядом кого-то другого. Другой был не нужен.

Но Грейну довольно скоро надоели подобные встречи. Прогулки в хрустальных садах, посиделки в маленьких кафе. Наша невинная болтовня. Он называл это играми, все время намекал на нечто большее, серьезное. И я сдалась, опасаясь обидеть его или вовсе потерять. А еще — показаться зажатой дурой. Решила, наконец, позволить себе быть взрослой.

Все случилось прямо в корвете — никакой нарочитой романтики. Словно я расплачивалась по какому-то неизвестному счету. Я не испытала того восторга, о котором девчонки говорят, краснея и многозначительно закатывая глаза. Хоть и была согласна на все, лишь бы с ним. Только с ним. Может, потому, что Грейн вдруг резко переменился, обернувшись кем-то другим, незнакомым. И я буквально чувствовала, как он отдаляется, как между нами разверзается глубокая черная пропасть. И не понимала причины. Его поцелуи, еще совсем недавно такие пьянящие и нежные, обдавали холодом. Руки, в которых я таяла, стали жесткими. Он будто злился на меня. Или даже ненавидел. Но за что? Что я сделала не так? Чем оскорбила? Мои вопросы остались без ответа. А потом я ждала, каждый день. Но он больше не пришел на плавающий мост.

Я ни с кем не делилась своей тайной, считала, что поделом. За глупость и доверчивость. Чтобы отболтаться перед Лирикой, я соврала, что Грейн был вынужден уехать вместе с отцом. С тех пор я не заводила романтических знакомств. Это слишком больно. Предпочитала думать, что это не для меня.