Наверное, сейчас я должна была испытывать хотя бы крошечное удовлетворение от того, что не все досталось этим ублюдкам. Пусть глупо, странно, но то, что со мной произошло тогда, было хотя бы понимаемо. Таких влюбленных глупышек, какой я была тогда, миллионы. Были и будут. Только спустя какое-то время я по-настоящему поняла, что мне повезло — я не забеременела. Могло быть гораздо хуже. Это успокаивало. Но я стала ужасно бояться, что меня в очередной раз используют. И бросят. Я отчаянно не хотела, чтобы мною пользовались, боялась открыться и оказаться осмеянной. А теперь…

Теперь все было очевидно, разделилось на черное и белое. Здесь не может быть середины. Впрочем… Белого здесь не было. Сплошная серость, которая накрепко ассоциировалась с рабскими тотусами. Сплошная чернота и серость, из которой не существовало выхода.

12. 12

К «щедрым дарам» я так и не притронулась, хоть и умирала от голода. Мы никогда не жили богато, но, к счастью, не знали, что такое полная нищета. Даже когда с деньгами было туго, мама всегда что-то придумывала. Но сейчас страх сломаться был сильнее голода. Намного сильнее. Порой, в оранжереях, мы с Лирикой так увлекались работой, что забывали пообедать. Я знала, что если перетерпеть, голод на какое-то время отступит. Этого хватало, чтобы дотянуть до вечера, но я понятия не имела, как может быть, если терпеть дольше. Хватит ли выдержки и сил?

Живое воображение тут же подсовывало мерзкую картинку, как я срываюсь. У Кондора на глазах. Я ясно видела едва заметную ухмылку на темном лице. Светлый холодный взгляд под прямыми бровями. Травянисто-зеленый — мой любимый цвет. Цвет жизни. Какая ирония… разве у такой сволочи могут быть настолько красивые глаза? Я не должна находить в нем приятные черты — это противоестественно. Чудовище, рабовладелец, изувер. Как все здесь. Ненавижу! Ненавижу!

Дверь была заперта, но мне ежесекундно казалось, что лигур смотрит на меня, дышит у самого уха. Все может быть. Но напоказ оставаться стойкой казалось проще. Эта мысль придавала решимости, и я лишь стискивала зубы, сглатывала обильную слюну. Пусть видит, что я не опущусь до таких подачек! Я прекрасно осознавала, что все это — мелочь, едва ли стоившая внимания. Голод, длительностью в несколько часов… Воспаленный мозг этих людей может измыслить нечто такое, что я не в силах буду вынести. И наверняка измыслит. Мне хватало трезвости рассудка, чтобы это понять. Но что потом? Пальмира говорила, что все здесь заканчивается седонином. Но почему у нее самой иначе? Я хочу это знать. И узнаю. Клянусь, узнаю!

Седонин… Я никогда не слышала о нем прежде, толком не понимала, что это такое. Тогда один из имперцев сказал, что мне дали ничтожную дозу. Что будет, если дадут больше? Я с силой обхватила колени, прижала к груди, будто пыталась защититься. Я до сих пор помнила, как меня ломало, как я хватала Кондора за руки, как тянулась. Как хотела его прикосновений. Везде, особенно между ног. Как едва не выла ему в спину, когда он уходил.

Я даже зажмурилась от ужаса и стыда. Я словно помнила и не помнила одновременно, точно меня разделили надвое. Будто это была не я, моя копия, а сама я смотрела со стороны и ужасалась. Эти ощущения казались невозможными, внушенными, подложными. Мое тело не могло так яростно требовать того, чего, по большому счету, и не знает.

Не знает. И не хочет знать.

Я не хочу знать!

Возможно, это была моя единственная броня. Я старалась гнать ядовитые мысли, не прислушиваться к участившемуся сердцу, к едва уловимой муке, разлившейся в животе. Надо думать о чем-то другом. Приятном, любимом. Но не о доме, не о маме с Ирбисом — не вынесу… Я решила для себя не сомневаться, не рвать сердце — у них все хорошо. Хорошо. Только так. Иначе моя жертва напрасна.