— Ты ошибаешься! — Слишком поспешно, громко; слишком резко, не вдумываясь. Даже зазвенело в ушах от возмущения.

Пальмира кивнула:

— Я не ждала другого ответа… Что ж: твое неверие — твоя и расплата. Только уж не верь тогда никому. Совсем никому. И Финее этой не верь.

Я шумно выдохнула, чувствуя, как кипит внутри, просит выхода. Я слушала маму, терпела. Потому что она была единственным человеком, который имел право что-то требовать от меня. А Пальмира — никто. Никто. В лучшем случае.

— Сама разберусь. Это с ней мы в одной лодке — с Финеей, не с тобой, свободной. Можешь уйти, а не идешь. Значит, продалась, всем довольна. Ты заодно с ними, хоть и строишь из себя жертву.

Она поднялась, машинально оправила платье:

— Ты тоже продалась, — прозвучало тихо, спокойно. Равнодушно. — Как видишь, и разницы-то нет.

— Ты нас не ровняй!

Она направилась к двери, не глядя на меня, давая понять, что разговор окончен:

— Пойдем.

— Куда? — я напряглась.

— В тотус. Радуйся, что не заперли.

Я промолчала. Внутри будто зашипели залитые угли. Я выплеснула злость на эту странную имперку и теперь чувствовала стремительно подкрадывающуюся пустоту. И становилось физически плохо. Невыносимо-обреченно. Снова хотелось разреветься.

Я шла следом за Пальмирой по совершенно пустым коридорам, глядя на ее скрученную на затылке косу. Мои волосы тоже не обрезали. И светлые волосы Финеи. Но именно тугая смоляная шишка Пальмиры вызывала во мне какую-то особую неприязнь. Имперка то и дело сверялась с навигатором, сворачивала на лестницы, которых прежде не было, и внутри прорастало липкое щемящее предчувствие.

Мы шли не в тотус.

13. 13

Когда мы поднялись по очередной безликой узкой лестнице, я не выдержала — схватила Пальмиру за руку:

— Куда мы идем? Не в тотус. Ты соврала.

— А ну, пусти!

Она дернулась, пытаясь освободиться, но я держала цепко. Я упрямо покачала головой:

— Говори!

Имперка воровато огляделась:

— Убери руку, ненормальная! На нас смотрят! Тебе же влетит! — Она вновь дернулась: — Да отцепись ты!

Я повернула голову. Пальцы тут же ослабели, и тонкая рука Пальмиры выскользнула из моей хватки. На нас, действительно, смотрели. Но теперь и я смотрела, чувствуя, как лихорадочно закипает в висках, не могла отвернуться. Взгляд словно пристыл.

У стены широкой приземистой галереи стояли совершенно голые мужчины. Двое. Хорошо сложенный краснокожий вериец и огромный вальдорец с невероятным разворотом плеч, будто вырубленный из каменной породы. Руки оба держали за спинами, ноги чуть расставлены. Лоснились от какого-то масла, желтый свет летучих фонарей подчеркивал напряженные мышцы. То, что дыбилось у каждого между ног, заставило меня нервно сглотнуть. Напряженное, блестящее, огромное, бугристое от четко проступивших вен. Но я продолжала смотреть. Снова и снова. Даже чувствуя, что стремительно краснею.

Я никогда не видела обнаженных мужчин вот так. Близко, по-настоящему. Тогда, с Грейном, я и вовсе ничего не видела. Лишь иллюстрации из учебников и чувственные голографические картинки, которые иногда таскала Лирика в каких-то гормональных припадках на волне очередной симпатии к кому-то из высокородных. Но мне было стыдно, и я всегда делала вид, что меня это совсем не интересует. Что мне безразлично. Но, как говорится, осадочек оставался. Порой я ловила себя на странной мысли, что это было красиво, волнующе. Чем-то варварским, необъяснимым. И сейчас было красиво…

Я увидела, как к обритому наголо верийцу с ровной кожей, подошла рабыня. Без стеснения положила руку на восставший орган, с усилием провела туда-сюда. С таким равнодушием, будто делала ежедневную рутинную работу. Я уловила, как дрогнуло багровое блестящее лицо невольника, как напряглась челюсть, как прикрылись веки. Он едва заметно запрокинул голову, но рабыня тотчас убрала руку, кивнула кому-то в сторону. За спину обнаженного мужчины зашел один из щуплых рабов, и на глаза верийца легла широкая серебристая повязка.