За дверью доносятся звуки:

«Вот и прошли года, но мы не старые,

Недолюбившие, сидим усталые.

Весна счастливая, а сколько красок в ней,

Под старой ивою течет, течет ручей».

И вместе с солисткой затягивает бабуля:

«Течет ручей, бежит ручей,

И я ничья, и ты ничей,

Течет ручей, бежит ручей»,

И я ничья, и ты ничей (Н. Кадышева «Течет ручей»).

Усмехнувшись, звоню.

Звуки моментально стихают. Слышу быстрый топот ног Рудольфовны, будто за дверью носятся подростки, когда родители неожиданно приехали с дачи.

— Кто? — хрипит ба.

— Открывай! Свои.

Один замок, следом — второй, потом три оборота еще одного, цепочка… Закатываю глаза. Защита восьмидесятого уровня. Бабуля переживает, как бы ее не вынесли вместе с шикарным ремонтом и мебелью.

— Илюш, ты? — В проеме показывается голова Аглаи Рудольфовны.

— Я, ба, открывай уже.

Бабушка отступает и раскрывает дверь шире, впуская меня на порог.

Первым делом, пока снимаю ботинки-плейбой-чакка, улавливаю распыленный запах корвалола. Это тоже представление для меня.

Передаю бабуле пакет с гостинцем. Там — по мелочи. На этой неделе продукты я уже привозил, но с пустыми руками никогда ни к кому не пойду. Сама же Рудольфовна меня к этому приучила.

— Раздевайся, сынок, — ропщет ба. — Пойду прилягу, тяжело стоять. Голова кружится.

Аглая Рудольфовна, прижав руку к груди, шаркает, еле передвигая ногами.

Бросив черное пальто на пуф, иду в ванную мыть руки. Кафель блестит, как начищенный самовар, и это тоже доказывает, насколько бабуля обессилена и близка к тому свету.

Направляюсь в комнату, откуда доносится насилу выдавленный кашель.

Бабуля лежит в постели, вытянувшись струной, — репетиция того, как она будет лежать в гробу. Это мы уже с ней тоже проходили, выбирая удачные позы.

— Илюша, — протягивает свою сухую жилистую руку, — присядь.

Беру стул, сажусь рядом и обхватываю бабушкину ладонь. На ощупь она точно такая же, как я помню из детства: шершавая, мозолистая, но теплая и родная. Только кожа стала сморщенной, а в целом моя ба выглядит отлично, если сравнивать с ее подружками по сплетням. На Аглае Рудольфовне теплые черные колготки, халат-сарафан с рукавом и модная жилетка, которую я привез ей из Норвегии прошлой зимой. Короткая стрижка, аккуратно выкрашенные в пепельный блонд волосы и неизменная оранжево-багряная помада на губах. Сколько помню, Аглая Рудольфовна всегда пользовалось этим оттенком. Ее утренний рацион — встать, умыться, позавтракать, накрасить губы. Даже, если она планирует провести весь день дома, помада все равно дополнит ее домашний образ.

Моя бабуля достаточно высокая и крупная женщина, иначе как бы она смогла таскать кипящие котлы и кастрюли. У нее широкая плечевая кость, но узкие бедра. В нашем роду все крупные: моя мать тоже не Дюймовочка, а дед так и вовсе был под два метра ростом. Поэтому и я не Саша Цекало.

Рядом с кроватью стоит тумбочка, заставленная катастрофически огромным количеством лекарств и аппаратов, которые я ей надарил. Практически все последние праздники я выполняю заказы Рудольфовны: на день рождения — тонометр, на Новый год — глюкометр (слава Богу, ба — не диабетик, но «пусть будет» — как сказала бабуля), на Восьмое марта — дыхательный аппарат, небулайзер, прибор магнитотерапии, кварцевую лампу и много еще всякой фигни, названия которых мне снятся в страшных снах. В ее комнате не хватает только УЗИ-оборудования, и, в принципе, можно было проводить операции и принимать пациентов в домашних условиях.

— Ба, ты хотела поговорить?

— Дай водички, сынок, — просит Рудольфовна и небрежным взмахом руки указывает на тумбу, на которой пристроен стакан. Ба готовилась, значит, будет непростой разговор.