Утро начинается с руки дочери в моей ладони. Маленькая ладошка, такая теплая, крепко сжимает мои пальцы, будто я единственная опора, за которую она держится.

Каждый раз, когда она так делает, я чувствую, как в груди будто что-то хрустит. От боли. От страха. От того, что я не знаю, как ей помочь.

Лина молчит. Как всегда. Мы идем в сад, и она не задает ни одного вопроса. Не говорит, как спала, не улыбается прохожим. Только смотрит вперед. Слишком серьезно для своих пяти. Словно уже знает, что мир – это не место для слабых. Не место для тех, кто любит.

Во дворе детей уже выводят на улицу. Кто-то играет в мяч, кто-то катается на машинках. Лина прячется за мою ногу, утыкается лбом в штанину.

– Привет, Лина, – улыбается воспитательница. – Пойдем с нами?

Дочь даже не реагирует.

Я опускаюсь на корточки, поднимаю ее подбородок.

– Все хорошо. Я рядом. Ты справишься. Как всегда.

Она не отвечает. Только медленно кивает.

Воспитательница осторожно отводит меня в сторону.

– Дмитрий, нам нужно поговорить. Она снова не играла. Опять весь день сидела в уголке. Мы уже не первый месяц наблюдаем… Понимаете, Лина слишком замкнута. Это не просто стеснительность. Вам стоит обратиться к психологу. Возможно, у нее есть глубокая внутренняя травма.

Травма. Это слово отдается в груди, как глухой выстрел. И я не могу не винить себя. Я пытался дать ей все. Дом. Уют. Безопасность. Но как дать ребенку то, чего у тебя самого нет? Я каждый день держу себя в руках, каждый вечер прячу бессилие за сталью в голосе. Но Лина чувствует. Дети всегда чувствуют. Она молчит, потому что ей страшно. Или потому, что однажды, когда она плакала, никто не подошел.

Я киваю. Обещаю подумать. Уезжаю из детского сада с каменным лицом. Но внутри все горит. Полыхает. Боль, вина, страх, бессилие. Я обещал, что сделаю все. Что буду для нее и отцом, и матерью, и домом.

А она… она все больше закрывается. Прячется от мира. И от меня.

На работе – кипа документов. Новые договоры, встречи, переговоры. Я сажусь за стол, открываю ноутбук, и в тот же момент мне приносят конверт. Юридическая почта. Прямо на имя.

Вскрываю. Читаю.

«Назначено предварительное слушание. Основание – несоответствие среды проживания ребенка».

Вероника. Удар ниже пояса. Это ее почерк. Это ее способ напомнить мне, что она еще здесь. Что она не сдастся.

Кулак сам сжимается. Бумага предательски шуршит под пальцами. Я юрист. Я знаю, как устроена система. Я знаю, как играть. Но в своем деле? Когда на кону моя дочь?

Это хуже, чем проигрыш. Это удар в самое сердце.

Я влетаю в переговорку, бросаю бумаги на стол. Коллега – Артем, старый товарищ по университету – поднимает брови:

– Что-то случилось?

Я киваю на документы. Он быстро пробегает глазами. Морщится.

– М-да. Прессуют тебя со всех сторон.

– Ты это читаешь? – зло шиплю. – Несоответствие среды. У Лины все есть. Все!

– Все, кроме матери, – спокойно парирует он. – Ты сам говорил, она не принимает Веронику. А суду нужна картинка. Гармония. Баланс.

– Я не женюсь. Ни за что.

Артем усмехается:

– А кто тебе сказал – жениться? Достаточно создать намерение.

Я не понимаю сразу.

– Фиктивные отношения. Показать внешний облик семьи. Стабильность. Женщина в доме, рядом с ребенком. Три месяца. Полгода. А потом – разошлись. Бвает. Никто не вникает. Бумаги, фото, дом, ребенок и якобы жена. Суду этого более чем достаточно.

– Нет. – Отвечаю быстро. Жестко. Почти на автомате. – Нет, Артем. Я больше не играю в семью.

Он разводит руками:

– Тогда готовься проиграть. Вероника пойдет до конца. И она будет играть грязно. Это не про справедливость. Это про вхождение в наследство. Про власть. Про то, кому суд поверит. Суды чаще всего на стороне матери…