Людка больше и крупнее меня, но сейчас орёт, как резанная, и не может дать мне отпор. Отчаяние удесятеряет мои силы.

– Ненавижу! Дура! Уродина! Бездарность!

Выплёскиваю накопившееся за эти дни и молочу изо всех.

Подбегает мама, хватает меня, брыкающую и воющую, и волокёт прочь. Я слышу, как плачущая Людка кому-то звонит. Наверное, отцу. Мне всё равно, что теперь будет. Что будет с мамой и со мной. У меня вырвали душу и разорвали её в мелкие клочья.

Закинув меня в комнату, мама запирает дверь и со всей силы бьёт меня по лицу.

– Что ты творишь?! – её серые глаза мечут молнии. – С ума сошла! Да Никита нас с дерьмом смешает.

Я сижу на кровати, держусь за горящую щёку и смотрю на неё со злостью:

– И так уже смешал! Дальше некуда! Людка обзывает тебя шлю… – осекаюсь, не в силах произнести это гадкое слово, – падшей женщиной! А ты с ней сюсюкаешь! В торговый центр ездишь! С ней! Не со мной! – выпаливаю в сердцах всё, что наболело за эти дни.

– Феня, – строго говорит мать, – я пытаюсь наладить контакт. Сделать так, чтобы тебе было комфортно. Чтобы были еда и крыша над головой.

– Мама! Мне некомфортно! Понимаешь! Мне ужасно! – подползаю к ней, обнимаю за талию, заглядываю в глаза. – Мамочка, давай уйдём отсюда! Нам не нужны такая еда и крыша…

Мать вздыхает, гладит меня по волосам, она уже успокоилась, унялась…

– Эх, доченька, не только это. Женщине нужен мужчина. Вырастишь – поймёшь.

– Мама, Люда уничтожила ноты, которые мне подарил Илларион! Понимаешь? Мой подарок! Другого такого не будет!

– Феня! Будь реалисткой! Этот Илларион уничтожил нашу семью, довёл нас до такого состояния. Из-за него твой отец пустил себе пулю в лоб. И хорошо, что у нас в доме больше ничего от него не осталось…

Мамины слова тонут в рёве – это Семёнов распахивает дверь в нашу коморку.

– Вон из моего дома! – орёт, глядя на меня. – Не слышала что ли, малолетняя тварь?

Он в два огромных шага преодолевает расстояние между нами, хватает меня за руку и тянет прочь…

Мама бежит следом, кричит:

– Никита! Никита! Остановись, прошу!

– А ты не лезь! – рявкает на неё. – Знай своё место! Сиди тихо…

Отбрасывает её, как тряпичную куклу, мама падает на пол и воет.

– Никита… – скулит она… – пожалуйста… Никита…

Её никто не слушает.

Меня продолжают тащить. Я воплю, кусаюсь, брыкаюсь. Споткнувшись, падаю на колени. Мужчина не обращает на это внимания, продолжает волочь, как тюк.

– Попробуешь ещё раз укусить, – он пресекает очередную мою попытку, фиксирует лицо за подбородок и смотрит на меня побелевшими от ярости глазами – огромный, страшный, – выбью зубы на хрен. Будешь шамкать, как старуха!

Поднимает меня за шиворот, как нашкодившего котёнка, открывает входную дверь и в буквальном смысле вышвыривает прочь.

Хорошо, что я падаю на газон. Ударяюсь не так больно. Сжимаюсь в комочек и плачу. Жизнь кончена… Я хочу умереть…

Прихожу в себя оттого, что мама гладит меня по волосам.

– Фенечка, девочка моя, вставай, вставай, милая, пойдём… – говорит она. – Никита смягчился. Он дал нам машину, я отвезу тебя на вокзал…

На маминой щеке красуется синяк – след Никитиной мягкости.

– Вокзал… – бормочу, плохо что-то соображая… – мы всё-таки уезжаем?

Точно? Вот же рядом мой рюкзак! Наконец-то!

Вскакиваю – откуда только силы берутся! – хватаю свои вещи и говорю:

– Не переживай, мама. Мы справимся, мы сможем. Мы есть друг у друга. Идём!

Протягиваю ей руку. Мама поднимается тоже, но губы её кривятся углами вниз в гримасе боли.

– Дочура, нет, – мотает головой, – не мы, ты уезжаешь. Ты, милая!

– Нет, мама, я никуда без тебя не поеду!