Людка подкалывает меня, обзывая мою мать всякими гадкими эпитетами, которые имеют общее значение – падшая женщина. И чем дальше, тем мне сложнее ей возражать. Ведь не успел умереть отец, как она стала жить с другим мужчиной!

Моя мама, раньше спокойная и уравновешенная, становится нервной, истеричной, срывается на меня. Словно я – источник всех проблем.

Жаль, что у меня нет бабуль. Папина мама умерла, когда мне было семь. Мамины родители погибли ещё до моего рождения – они отправились отдыхать на большом корабле, а тот потерпел крушение… Многих не смогли спасти. Дедушку с бабушкой вытащили, но они умерли уже в больнице…

Будь у меня бабули, я бы уехала. Чтобы не видеть этой грязи и гадости.

Но совсем происходящим я бы могла смириться, если бы мне не запретили музицировать. Рояль в доме был только один, Людмилин. И она мне пригрозила, что переломает пальцы, если я подойду к её инструменту.

Школу искусств мама оплачивать перестала, хотя и обещала мне поговорить об этом с Никитой Дмитриевичем. Но в итоге – развела руками.

– Извини, малыш, – обычно говорит она, когда я поднимаю этот вопрос, – пока мы не можем этого себе позволить.

Без музыки я глохну, слепну, брожу в темноте…

Кроме того, мне приходится слушать, как Людмила терзает бедный инструмент. Мы участвовали вместе в нескольких конкурсах. Я знаю, как ей доставалось второе место – приезжал её отец и просто орал на всех, запугивал, угрожал. И жюри предпочитали не связываться. Моё первое мне всегда доставалось честно. И вот теперь она лишилась своего главного конкурента. Может претендовать и на первые места.

Мне не жалко.

Мне до зуда в пальцах хочется играть.

Дожидаюсь, когда она уезжает в торговый центр со своей няней – да-да, ей тринадцать, а у неё ещё няня, и моей мамой (с ней мама тоже чаще, чем со мной, и хотя Люда её ненавидит и унижает при каждом случае, мама не оставляет попыток выслужиться, завоевать доверие) – достаю единственные ноты, которые у меня остались: подарок коллектора с необычными глазами, расправляю страничку и сажусь к роялю.

Касаюсь клавиш и замираю, внимая задрожавшим в воздухе звукам. Как прекрасно! Даже глаза щиплет, так давно я не играла! Кажется, целую жизнь назад.

Пальцы парят над клавишами… Чёрное… белое… черное… белое… Но их соединение даёт не серый – радугу. Идеальную, абсолютную красоту. И я отдаюсь ей, растворяюсь.

Вспоминаю Иллариона, его мягкий смех, его низкий голос, его тёплые глаза… И будто снова играю с ним в четыре руки. И вокруг – как по волшебству – зал в нашем доме, под ладонями – белый рояль…

Невероятно!

Не думала раньше, что по музыке можно тосковать, как по живому существу.

И незаконченная мелодия расцветает новыми звуками, новыми нотами, новой тональностью…

Всё обрывается внезапно – резкой болью. Это Людка хватает меня за волосы и стаскивает со стула.

Увлёкшись, я не заметила, как они вернулись.

Моя мать стоит, закрыв себе рот руками, и просто наблюдает за происходящим.

А Семёнова треплет меня вовсю.

– Тварь! Скотина! – вопит она, дёргая мои космы туда-сюда. – Как ты посмела тронуть моя рояль! Я тебя убью!

Шарит взглядом, будто ищет, чем уязвить меня побольнее. И находит!

Прежде, чем я успеваю сориентироваться и встать с пола, она кидается к инструменту, хватает листок с нотами и рвёт его в клочья.

А у меня на глаза падает красная пелена…

Никогда никого не била. Букашку за свою жизнь не обидела. Да и вообще – мне претит насилие. Но Людка посягнула на святое, на глубинно моё. И поэтому когда я, тощая и мелкая, прыгаю на неё, от неожиданности она летит на пол. Я оказываюсь сверху и принимаюсь тузить. Изо всех сил. Кулаками. С воем, слезами. У меня нет даже слов, чтобы выразить боль, что разрывает сейчас изнутри.