Проглатываю затарабанившее в горле сердце. Я как вор. В собственном доме. Что еще за реакция?

Боюсь, что она слышала что-то? Так это и хорошо. Чтобы не питала никаких надежд относительно нашего совместного проживания. Пусть ищет, кому позвонить, чтобы забрали...

Сирота.

Чертов внутренний голос, похоже, все еще противится адекватности. Ну я же не мать Тереза, вашу Машу!

Максимум, можно разок повторить... как тогда. на рояле. Шумно выдыхаю, чувствуя, что меня начинает накрывать запоздавший утряк. Исподлобья гляжу, как в кухне появляются тонкие пальчики, ползущие по стенке. Одно из сказанного ночью все же правда. Повторить я бы все еще хотел.

Эта ее наивная простота мне зашла.

С грохотом опускаю чашку обратно на блюдце, так и не сделав ни одного глотка. Девочка вздрагивает и будто пытается осмотреться.

Морщусь от неприятного чувства в душе. Даже не могу определить его корни. Стыд? За то, что я, бесчувственное животное, калеку гнать собрался? Или... за то, что бесчувственное животное эту калеку хочет до треска в ушах?

— Доброе утро, — тихонько так.

А я хватаюсь за голову. Что-то нехорошее поднимается в душе. Не могу смотреть на нее. Беспомощную такую.

— Доброе, — шиплю, сжимая челюсти.

— Глеб, вы...

— Витальевич! — поправляю я зачем-то. Будто отчество может помочь нам сохранить дистанцию.

— О, — вздыхает девочка, замирает на входе в кухню и сжимается в нервный комок, — конечно. Простите, Глеб Витальевич. Я хотела спросить: вы уже завтракали? Я могла бы яичницу приготовить. Пока только это, правда, приловчилась.

— Нет уж, спасибо. У меня и так скоро белок из ушей полезет.

Отворачиваюсь, когда незваная гостья подходит к холодильнику. Пытаюсь сосредоточиться на кофе, однако нечто вроде любопытства все же берет верх. Бросаю взгляд на Аню и каменею, невольно втягивая пресс. Она наклоняется в поисках сковородки. А я глаз не могу оторвать от этих чертовых шортиков, что вчера испытывали мою терпимость.

Смотрю, как ее длинные темные волосы рассыпаются вуалью, закрывая от меня сосредоточенное лицо. Аня выпрямляется, сматывает непослушную копну в жгут и заворачивает на затылке. А я все еще не могу выдохнуть.

Наконец начинаю себя чувствовать. Пальцы невольно сжали столешницу. Резко отпускаю, будто меня поймали с поличным. Вскакиваю и выхожу из кухни. Замираю в коридоре, пытаясь привести мысли в порядок. Прикрыв глаза, с усилием тру лоб.

Дьявол! Так дело не пойдет. Надо решать, что с ней делать. Скоро придет домработница, вот с ней и поговорю. Может, она возьмет Аню к себе. Судя по всему, Лара ей приплатила, чтобы та приглядывала за девчонкой. Значит, я еще добавлю, лишь бы она избавила меня от этой проблемы.

Резко распахиваю глаза, когда с кухни раздается грохот.

— Ай... — даже не стон, скорее болезненный выдох.

Заглядываю за угол и напрягаюсь всем телом. Чертов кофе! Сдерживая отборный мат, врываюсь в кухню. Даже не знаю, за что схватиться. Девчонка стоит с поднятыми руками. На светлых шортах — контрастное пятно от кофейной гущи, что раскаленными струйками скатывается по обнаженным бедрам, оставляя воспаленные дорожки на нежной коже.

— Что ты натворила? — рычу, хватая полотенце.

— Я... н-ничего. Только х-хотела сковородку поставить, — хнычет Аня.

Опускаюсь на колени перед девушкой. Осторожно собираю с ее кожи остатки кофе грубой тканью. Вижу, как у нее от боли подкашиваются ноги. Но звука не издает. Поднимаю голову. Губу закусила. Зажмурилась. Она сильнее, чем кажется.

Бросаю виноватый взгляд на плиту. Чертов кофе! Будь он трижды проклят. Надо бы убирать за собой турку с остатками кипятка с плиты, пока в доме незрячая...