Кинжал занёсся над моей головой!

– Стража! – схватив кипу листов, на автомате, как щитом, закрылся от удара я.

Сильный удар сверху. Толща бумаги встречает лезвие; от давления противника я опять падаю на стул, и в ту же секунду нож разрезает макулатуру, скользнув лезвием по моей правой руке.

– Стра!.. – Едва я пискнул, вновь попытавшись встать, мне в челюсть прилетает ахуенно быстрый удар с ноги. Кувыркнувшись через стол, падаю на шкуру, задираю голову и вижу… в глазах троится… Три убийцы с ножами борются против троих, кинувшихся мне на помощь Кисунь. Убийца чудовищно сильна; с трудом поднявшись, хочу было дать дёру, но вижу, что малая проигрывает. Подсечкой её сбивают с ног; сейчас зарежут!

С места, в прыжке, кидаюсь на убийцу, заваливаю на стол, получая несколько режущих, обжигающих тычков в лицо.

– Агтулх!

В шатёр врывается Рабнир. Лежа на противнике, я вижу её испуганное лицо, чувствую, как удар за ударом в меня втыкают нож. То были лишь мгновения: пара пропущенных ударов, заплывшие кровью глаза, пылающее лицо, плечи и шея, спина… Прошло всего несколько секунд – с десяток не больше. Тварь подо мной обезоружили, скрутили, а я… ощущая, как тело покрывается чем-то влажным, просто сполз на пол, лежал и хватал кубами воздух. Глаза… я ничего не видел; щиплет и горит всё: от шеи до плеч и спины. Вот, блять… как так-то, за что? Кисунь, ты же цела… да?.. а малыш, я ведь спас вас, поступил как мужчина?..

– Мария, Мария! – Верещит испуганно Кисунь.

– О святые духи, защитники… – Сев надо мной испуганно запричитала Рабнир. Медоед испугалась? Вот это новость! Мой мозг постепенно прекращал работать; я засыпал и, по испугу, по голосу медоеда, мог с уверенностью сказать: дела мои пиздец как плохи.

Сидя у костра, разведённого вблизи от дома Марии, Рабнир точила клинок. Хмурая и злая, она отозвала с фронта и лагерей всех своих сестёр и подопечных, кто хоть сколько-то её слушался. Пусть в стае её родной и оставалось чуть больше двадцати самок, на зов откликнулось почти что пятьдесят воительниц племени медоедов, что, по праву, считали Рабнир своим Вождём. Молодые и старые, охотницы и воительницы, они, оставив посты, бросив Добрыню и армию, тут же слетелись на её зов, окружили Агтулх, и теперь, постоянно, ночью и днём, вместе с Рабнир следили за ним и каждым, кто входил в его покои.

Рядом с подругой, будучи такой же хмурой, сидела Гончья. Она знала, что одна из Чав-Чав, воспользовавшись доверчивостью Рабнир, использовала имя Гончьей и увела медоеда в сторонку, позволив другой женщине, убийце из племени Пантер проскользнуть внутрь и убить Агтулха. От начала до конца Рабнир во всём случившемся винила исключительно себя, и в чувстве вины не уступала ей и сама, не так давно оправившаяся от всех ран Гончья.

– Ту суку уже убили? – Сидя вместе с подругой у огня, разглядывая нож, искры, спрашивает Рабнир.

– Нет, схватили, связали, допросили. Действовала она по указке Крысинии; та, в свою очередь, служит Республике. В дальнейшем шестерки Олай хотят использовать эту мразь для давления на пленных, чтобы выставить республику врагом для всех.

– Хуйня какая-то, – комментирует Рабнир. – Если передумают, дай знать; я её, эту мразь, ударившую Агтулх, по кусочкам, пока ещё живую, рвать и пожирать буду. Они у меня лёгкой смертью не умрут; клянусь, я отомщу, убью сук… порву! – Выронив нож, сжимая кулаки так, что когти в ладони впились и прошли на сквозь плоти, с безумно светящимися ярко-желтыми глазами прошипела медоед.