Когда наводчика-участкового уволили из органов за пьянку, а деляги, торгаши и прохвосты, которых он вычислил, уже закончились, «передовики производства» после недолгого затишья принялись грабить магазины. Из «борцов за справедливость» (как они сами себя не без гордости называли) экспроприаторы превратились в обычных налетчиков, грабителей и убийц. Банда принялась грабить продуктовые и промтоварные магазины и даже совершила налет на сберегательную кассу, находящуюся на улице Пушкина. Не обходилось без жертв – гибли покупатели, продавцы, милиционеры. Без колебаний преступники избавлялись от свидетелей, увидевших их без масок. Поэтому отдел по борьбе с бандитизмом и дезертирством городского Управления МВД, в производстве которого было дело о «масочниках», довольно долгое время не имел никаких результатов по розыску и обезвреживанию банды – примет преступников попросту не имелось.

Два года банду не могли установить и обезвредить. Во время долгих и скрупулезных оперативно-разыскных и следственных действий все же удалось накопать информацию о личностях преступников и узнать приметы некоторых из них. Тогда никто не мог подумать, что костяк банды составляют молодые люди, активные заводские комсомольцы, передовики производства, работающие на оборонном авиационном заводе и ежедневно перевыполняющие производственный план, а не матерые уголовники, как это происходит в большинстве случаев.

Когда же членов банды удалось выявить и арестовать, сотрудники городского Управления милиции были крайне изумлены: безжалостными бандитами и убийцами оказались комсомольцы, получившие образование и воспитание уже при советской власти. Такого в Советской стране быть попросту не могло! А оно вон как обернулось…

Следствие по делу «масочников» еще продолжалось, требовалось уточнить некоторые детали, но было уже понятно, что за содеянное зло они получат по всей строгости закона…

Городская клиническая больница была построена недавно на месте развернутого в годы войны эвакогоспиталя. Это было новое здание в три этажа с новейшим медицинским оборудованием, включающим в себя рентгеновские аппараты с электронными трубками, что позволяло на раннем этапе диагностировать болезни, такие как рак и туберкулез, выявлять скрытые патологии, что значительно облегчало работу хирургов и весьма повышало качество лечения.

Хирургическое отделение располагалось на первом этаже.

Майор Щелкунов нацепил тряпичные бахилы с завязками и вошел в стеклянные двери. Усталая пожилая медсестра, сидевшая за столом, вопросительно глянула на него и громко спросила:

– Вы к кому, молодой человек?

– К Горюнову, – ответил Виталий Викторович, потоптавшись на месте.

– Степан Федорович сейчас на операции.

– И когда он освободится?

Медсестра, повернув голову, посмотрела на висевшие над головой большие круглые часы в черном корпусе и сказала:

– Не раньше чем через минут сорок. Операция серьезная, уже два часа идет.

– Можно я подожду его?

– Вон там у его кабинета посидите, – указала женщина на несколько стульев возле одной из дверей. – И наденьте, пожалуйста, халат.

– Слушаюсь, – дисциплинированно проговорил Щелкунов.

Он снял с вешалки у входа застиранный и не очень свежий белый халат, накинул его на плечи и прошел к кабинету Горюнова. Сев на стул, откинулся на широкую спинку, закрыл глаза и крепко задумался.

По какой-то неясной для него самого причине вспомнился комбат Еременко, его непосредственный командир, когда после четырехмесячных курсов Виталий Щелкунов получил звание младшего лейтенанта и был направлен на фронт. Капитан Василий Игнатьевич Еременко человеком был пожилым, степенным, и наверняка к его могучей фактуре подошел бы больше мундир генерала, на худой конец, полковника. Несмотря на то что Еременко был кадровый военный, он уже который год ходил в капитанах – с очередными званиями его почему-то обходили. Видно, на то была веская причина, о которой он умалчивал. На фронте, где нецензурная брань являлась нормой жизни, где ругались все, начиная от обозников и до самых высокопоставленных офицеров, Еременко среди всех отличался особой изощренностью в бранных словах. Оставалось только удивляться, где он отыскивает столь сочные и изысканные ругательства. Чужих мнений он совершенно не выносил, и когда на совещании у начштаба батальона кто-либо открывал рот, чтобы высказаться по поставленному вопросу, Василий Игнатьевич обрывал его и, глядя тяжелым взглядом ему в его глаза, крыл трехэтажным матом, а потом громким командным голосом строго проговаривал: