Французскую гранд-даму жители Салема знали, о ней ходило много слухов – например, что она спасла группу английских фермеров родом из Андроскоггина, что на севере штата Мэн, от индейцев, которые собирались снять с них скальпы или угнать в рабство в Канаду.

Еще знали, что она была супругой одного рискового джентльмена, который, хоть и был французом и, без сомнения, католиком, поддерживал прекрасные отношения в Массачусетсе и даже построил кучу кораблей на верфях, что на побережье.

Таким образом, с их приездом город забурлил, и под благим деловым предлогом угадывалось удовольствие от созерцания их экипажей, туалетов и нравов, которые считались, конечно, слишком легкими и, вероятно, несколько распущенными, но им прощалось: французы есть французы.

Сегодня же, однако, многие мужчины, бросив взгляд на красивую иностранку, стоящую у окна, сразу отворачивались и неодобрительно поджимали губы.

Разве позволительно даме, чье близкое материнство уже так заметно, даме, кроме того, одетой с неподобающей роскошью, в положении, в котором требуется быть скромной и даже чувствовать некую стыдливость, стоять вот так у окна на виду у всего города? Они, конечно, поговорят об этом со своими женами, дабы вразумить их и предостеречь.

Уж наверняка только бессовестные католики могут позволить себе такое поведение и к тому же никоим образом не выказывать никакого стыда!

Видя, что она привлекает внимание, Анжелика наконец стала замечать отношение прохожих. Она знала, что пуритане очень сдержанны в вопросах плоти, и всегда старалась изо всех сил не вызывать у них раздражения, но все же часто мелкие детали ускользали от ее внимания.

Анжелика поняла, что шокирует людей, выставляя себя на обозрение, и ретировалась в глубину комнаты.

Недавно она почувствовала себя дурно, была в полуобморочном состоянии и подошла к окну, чтобы немного подышать воздухом. Сейчас ей стало лучше. Намного лучше. Она сильно обеспокоилась, поскольку до сегодняшнего дня чувствовала себя прекрасно и ее «положение», как говорят люди целомудренные, совсем ее не тревожило. Но все же она была на седьмом месяце беременности.

Приняв без колебаний почетное и нелепое приглашение присутствовать на совете городского управления Салема, без чего она бы прекрасно обошлась, Анжелика скрасила неудобство тем, что задрапировалась в широкий плащ, чтобы скрыть признаки скорого материнства от всех этих суровых и чрезмерно стыдливых кальвинистов, которые, однако, поклонялись Христу, настоятельно рекомендовавшему своим последователям «плодиться и размножаться». Но строгие представители пресвитерианской конфессии считали, что делать это нужно как можно более незаметно, а еще лучше, чтобы все делалось само посредством Святого Духа. Кроме того, вспомнив, что святой Павел лицемерно назвал волосы женщины одним из инструментов обольщения плоти и что пуритане с ним в данном случае были согласны, Анжелика покрыла голову косынкой из тафты и широкополой шляпой, которая сдавливала ей виски и вызывала ужасную головную боль.

До сего момента на всем протяжении путешествия она ни разу не почувствовала усталости. Но влажный всеобъемлющий жар начал давить на нее, и она была не в состоянии слушать речи, подготовленные советом.

«Мне показалось, что я упаду в обморок».

Она представила себе эту бедняжку англичанку, мать, безжизненно лежащую с пробитым черепом рядом со своими маленькими сыновьями-близнецами в траве около их отрезанных, как у сломанных пупсов, голов… Ей следовало запретить себе думать об этом, иначе ей снова станет плохо. Однако она корила себя, что бросила на произвол судьбы этого бедного крестьянского мальчика, вошедшего в зал с круглой шляпой в руках, украшенной перышком; он смотрел на нее так, как будто она могла вернуть к жизни его семью.