– Она так волновалась за дочь, – произносит Береговой.

Что тут поделаешь. Мы можем очень многое, но, увы, не всё. Теперь главное – спасти девочку. Поднимаюсь в хирургическое отделение. Нина Геннадьевна Горчакова, хирург из отделения Заславского, сообщает:

– Девочку долго не могли вытащить. Поэтому конечность два часа не кровоснабжалась, там массивное размозжение тканей. И хотя МРТ брюшной полости в норме и показатели стабильны, учитывая инфицирование раны, костный дефект, длительный шок… Словом, показана надколенная ампутация.

– И всё-таки я вас очень попрошу спасти ногу. Ведь есть возможность сделать пересадку костного фрагмента, – говорю ей.

– Это часа четыре под наркозом. Ведь нога сильно перемолота. Долгая операция слишком рисована для пациентки, – возражает Горчакова.

– Ей всего 12 лет. Представляете, каково будет девочке расти без ноги? Пожалуйста, постарайтесь.

– Хорошо, – говорит коллега и уходит готовиться.

4. Глава 4

Операция продолжается уже больше двух часов. Я страшно устала с непривычки, но не могу оставить девочку, которая так сильно пострадала. За это время успела с ней заочно познакомиться: Лилия, 12 лет. Её маму зовут… то есть звали… Маргарита. По-хорошему, чтобы провести столь сложное хирургическое вмешательство, нам требовалось получить согласие матери. Мы обязательно так бы и сделали, если бы не трагические обстоятельства.

Закон предписывает искать ближайших родственников. Но времени на это нет, потому и стали оперировать. Тут нет времени на официальные решения: нужно действовать быстро.

– Дефект бедренной кости не меньше 30 сантиметров, – комментирует Горчакова. – Такой фрагмент ещё никто не пересаживал. Я в своей практике уж точно.

– Прошли экстрасистолы, – сообщает анестезиолог. – Я ускоряю инфузию и ввожу лидокаин.

Хирург с этим решением согласна.

– Уберите дистальный зажим с бедренной артерии. Медленно, – говорит мне Нина Геннадьевна.

– Артерия наполнилась, анастомоз, вроде, сухой, – отвечаю, выполнив поручение.

– Отлично. Девочка знает о смерти матери? – спрашивает Горчакова.

– Нет, она была уже под наркозом.

– Бедный ребёнок. Снимайте проксимальный…

– Кровоток восстановлен. Пальцы розовеют.

– Давление падает, – говорит анестезиолог. – Среднее давление 70.

– Я почти закончила, – невозмутимо произносит Нина Геннадьевна, продолжая работу. Её не смущают ни замечания коллеги, ни тревожные сигналы аппаратуры. – Ещё две единицы эритроцитарной массы. Зажим.

Проходит ещё около часа. Ноги у меня подгибаются, но я мужественно стою возле стола.

– Последний штифт, – говорит Горчакова.

– Можно зашивать? – спрашиваю.

– Кислород падает, – вдруг сообщает анестезиолог. – Оксигенация 92 на ста процентах.

– Фиксатор стоит, – произносит озабоченно Нина Геннадьевна. – Выводите её. Заканчивайте наркоз.

– Аритмия. Зубцы Т опрокинулись. Давление падает, кислород 88.

– Она уходит! Фибрилляция. Электроды! – требует Горчакова. – Заряжайте на 200. Быстрее! Разряд! Ещё один!

Но сердце биться отказывается.

– Вскроем грудную клетку и удалим тромб, – решает хирург. – Мне пилу для грудины, скорее!

Нам удаётся вытащить Лилию с того света. Час спустя я, вымотанная до предела, устало сижу возле её койки в палате интенсивной терапии. В своё отделение пока спускаться не хочу. Вернее, не могу: надо привести в порядок нервы.

– Привет, хотите кофе? – сзади подходит и спрашивает Нина Геннадьевна.

– Спасибо, нельзя. Кормлю грудью, – отвечаю ей.

– Правильно, – улыбается коллега. – Ну, как наш цветок?

– Показатели стабильны, но пока она в коме. Даже не шевельнулась.