– Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.

– А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?

Октавиан улыбнулся.

– Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.

– На время, – предупредил Агриппа.

– Да, – с беспокойством ответил Цезарь. – Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.

– Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, – сухо заметил Агриппа.

– Тогда я закрою все эти притоны в Риме! – вспыхнул Октавиан. – Это настоящие рассадники бунта.

– И полу́чите новый бунт, – возразил Юба. – Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.

Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.

– Я? – уточнил брат.

Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.

– Что ты делаешь? – разозлилась я.

– Меня зовут.

Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:

– Больно!

Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.

– Расскажи об отце, – промолвил Октавиан.

Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:

– Он любил мою мать.

– И лошадей.

Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.

– Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.

– Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?

Александр ухмыльнулся.

– Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.

– Больше собственного царства, – добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. – Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?

– Нет, – произнес он уже безрадостным тоном. – Она рисует.

Октавиан нахмурился.

– Разные здания, храмы, – пояснил мой брат.

– Покажи мне какой-нибудь из рисунков.

Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:

– Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.

– А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?

Я вспомнила его предсмертную просьбу – и молча откинулась на подушки.

– Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.

Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.

– Селена, – тревожно шепнул Александр. – Они ждут.

Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.

– Ладно, подай альбом.

Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки – умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.

– Скорее! – взмолился брат.

Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.