Жесткие пальцы ложатся на щеки, фиксируя голову, по губам вдруг скользит чужой язык и остро, жадно, так по-хозяйски сплетается с моим. Я могу только рвано промычать, когда его свободная ладонь сползает по пояснице, а после опускается на ягодицы и тут же сжимает их. Грубо. Дико. На грани боли.

Я вздрагиваю и пытаюсь уйти от прикосновения. Двигаю бедрами в сторону, но Тео только сильнее вжимает меня в себя и ошпаривает жаром собственного тела. Притирается пахом, его возбуждение так явно упирается мне между ног, что к щекам приливает кровь.

Губы становятся требовательнее, настойчивее, протест тонет в поцелуе, язык умело толкается внутрь моего рта, запуская электрические импульсы по всем нервным окончаниям. Это пытка, и кто мучается сильнее — непонятно. Ощущение, будто к фитилю вместо горящей спички поднесли отчаяние, в котором мы оба сгораем дотла.

— Наконец-то, — низким баритоном урчит в ухо, отрываясь от губ и целуя в щеку, — ты рядом со мной.

— Тео…

Держит некрепко, поэтому удается выскользнуть.

— Мы, конечно, давно не виделись, но как ты могла забыть? — тихо хмыкает, глазами цепляясь за наверняка раскрасневшееся лицо и мокрые дорожки слёз на щеках. — Ты должна всегда бежать ко мне, но никак не от меня.

Ломает, как при высокой температуре. Кажется, кожа вот-вот полыхнет и загорится, а эмоции просто погребут меня под собой.

Как он смеет? Как только язык поворачивается такое говорить…

— Должна? — я выплескиваю бессильный гнев и повышаю голос. — Я тебе что-то должна? Совсем умом тронулся?

— Джул… — снова напирает, но я не даю загнать себя в угол.

И игнорирую отчетливо проступающие, предупреждающие нотки с его стороны.

— Ты бросил меня, ушёл, даже не попрощавшись. Разве из нас двоих не ты мне задолжал? Скажи… хоть одно проклятое слово было правдой? Или тебе тогда просто стало скучно, и ты захотел поиграться с девчонкой, которую все гнобили? Захотел примерить роль героя, а, как появился шанс на нормальную жизнь, сразу же им воспользовался?

— Твое недоверие оскорбительно, — чеканит в ответ, гневно сузив глаза, — я ни разу тебе не врал. Это просто недопонимание. Давай мы вместе…

Я перебиваю:

— Недопонимание? — желчно усмехаюсь и качаю головой. — Нет, Тео. И я даже могу тебя понять: все дети в приюте, так или иначе, мечтают о родителях. О нормальной жизни, о семье. Ты приглянулся богатым людям, и я не виню за то, что ты согласился. Любой бы так поступил, но ты же… просто трус. Сбежал, не объяснившись. Не попрощавшись. Как крыса с тонущего корабля. И вот за это я тебя ненавижу.

Перед глазами пролетают картины прошлого, и погружаться во всё это равносильно самоубийству, но я с мазохистским усердием продолжаю рассказывать:

— Я не поверила, когда мне сказали, что тебя забрали в новую семью. Я орала, как чокнутая, говорила, что ты бы обязательно со мной попрощался, а потом вдруг вскрылась информация о том, что все давно были вкурсе. Ты на протяжении месяца встречался с новыми родителями, узнавал их, угрожал остальным, требовал, чтобы они молчали. Понравилось водить меня за нос?

Новый поток слёз орошает щеки. Всё правильно: сейчас я выскажусь и наконец-то смогу отпустить то, что терзает уже долгое время.

Тео больше не предпринимает попыток подойти, однако руки стиснуты так крепко, что на запястьях вздуваются вены.

Я проглатываю горечь, скопившуюся в горле, и сипло интересуюсь:

— Знаешь, что со мной сделали, когда я устроила истерику? Заперли на чердаке. Давали только воду с куском хлеба и, конечно, воспитывали, — стоит мужчине услышать последнее слово, как он вздрагивает. Меры воспитания в приюте включали лишь ремень, садовый шланг и розги. — На том чердаке я встретила своё семнадцатилетие.