— Она была любимой наложницей кагана, — неожиданно произнёс Шона. — Отец привязан к Солонго-хатун, уважает её ум, любуется красотой... но мою мать он любил. А она... любила другого.

— Другого? — оторопело переспросила я.

В принципе, ничего удивительного — толстый хан никак не тянет на мечту всех женщин. Но открыто предпочесть ему другого...

— Одного из нукеров кагана, — не глядя на меня, проговорил Шона. — Его казнили, она лишила себя жизни, а каган... принял меня, несмотря ни на что. Иной на его месте мог бы усомниться... и избавиться от меня. Но он продолжает считать меня сыном, даже не зная наверняка, чья кровь течёт в моих венах. И Тургэн, что бы ни говорил о моей матери, ни разу не попытался оспорить, что я — его брат.

— Понимаю... Но их поведение не так уж и благородно, как может показаться. Как по мне, ты или принимаешь человека без оговорок или не принимаешь его совсем. А они будто делают тебе одолжение, позволяя считаться их родственником, и всё же относятся, как к изгою. 

Злая на каганёнка за недавнее унижение, я не хотела видеть благородство ни в одном из его поступков, и не выбирала слов, даже понимая, что они ранят Шону. Но тот только грустно улыбнулся.

— Ты всё ещё не понимаешь наших обычаев. Своей изменой мать запятнала и себя, и меня. Неважно, течёт ли во мне кровь кагана, я не могу считаться равным остальным.

— Но это — глупость. Ты — гораздо благороднее их всех вместе взятых!

Оторвавшись от созерцания шкуры, на которой сидел, Шона вскинул на меня глаза, и в них мелькнул едва заметный огонёк.

— Ты правда так считаешь, Марко?

— Конечно, иначе бы так не говорил.

Огонёк в глазах Шоны вспыхнул ярче, взгляд стал пытливым, почти гипнотическим. Почему-то смутившись, я уставилась на чашу с айрагом, которую продолжала держать в руке, и невпопад спросила:

— И что будет, когда вырастешь? Сможешь занять при дворе любую должность? Или и в этом будут ограничения из-за "запятнанного" происхождения?

— Я уже вырос, — рассмеялся Шона. — Совершеннолетие у нас наступает в тринадцать — после первой охоты и первой убитой дичи. А должности просто так не раздают, их нужно заслужить. Я смогу занять любую, если буду этого достоин. Но, пока нет войны, трудно показать, чего стоишь.

— Ты как будто сожалеешь, что войны нет.

— Наши предки жили войной. Без неё мы — не совсем мы.

— Поэтому нападаете на мирные монастыри?

Шона вздохнул.

— Знаю, что произошло с тобой, Марко. Мне жаль. Отец был очень недоволен Бяслагом — поэтому отправил его усмирять икиресов. Обычно поручения так далеко от столицы дают молодым военачальникам, ещё не проявившим себя. А для Бяслага это было наказанием...

— Несколько месяцев вдали от столицы? — перебила его я. — И это — наказание?

— Он впал в немилость, и с тех пор его преследует злой рок, — Шона поёжился. — Я слышал о дурных знамениях, появляющихся всюду, куда бы он ни шёл. Неудивительно, что в последнее время Бяслаг немного... не в себе.

— Странно, что китайский император никак не отреагировал на вашу агрессию, — поспешила я сменить тему.

— Он не хочет войны. Отец отправил ему официальное послание, объяснив, что причиной нападения на монастырь было присутствие в нём мятежника Сунь Ливея. Если Сунь Ливей будет, наконец, схвачен и казнён, каган даже поможет отстроить монастырь заново.

— И вернуть из мёртвых всех, кого убили твои собратья? — усмехнулась я.

— Нет, конечно... — взгляд Шоны снова стал пытливым. — Ты потерял там кого-то... особенно близкого?

— Да, — мрачно отрезала я. — Всех, кого знал.

— Это тяжело... Но теперь ты здесь, с нами, а это — не самое плохое, что могло с тобой случиться.