И только сев за стол, Ада вспомнила, что не может есть. Сказать об этом Элен? Она ведь явно не готова, что ее кружевные блинчики-креп с вареньем и реками растопленного масла останутся без внимания. С тягостным чувством она наколола на вилку кусочек, поднесла ко рту. И с удивлением поняла, что может жевать, может глотать без отвращения и тошноты. Тревожный узел в животе оказался всего лишь голодом.

***

Ян провел ночь на пляже. Он ушел далеко от дома. Сидел на песке. Бродил по мелководью. Холодная вода остужала, делала реальность переносимой. Ведь в нем, по словам Гильяно, горит огонь, яростное синее пламя неземной природы. На земле нет возможности увидеть это пламя и понять. Зато огонь внутри может стать пожаром снаружи, если он в сильной тревоге или страхе прикоснется к дереву и деревянным предметам, к бумаге и ко всему, что нестойко и легко сгорает, или в жаре любви дотронется до человеческой плоти.

Сам того не понимая, Ян пытался укротить свой огонь, став учеником в буддийском монастыре. Он нуждался в стенах, которые могли бы его сдержать. Он нуждался в учителе, который бы видел его внутренний свет. Он изучал техники дыхания и искусство медитации, вырабатывал привычку к спокойствию внешнему и внутреннему. Это помогло на какое-то время, он был спокоен, он привык считать, что все радости жизни мимолетны и уж точно не для него. А потом он обрел любовь.

И покатился под откос без остановки. Он хотел, он желал все больше и больше. И забывал себя в этих желаниях. Он не получал того, что хотел, и огненная ярость затапливала его. А когда получал, ярость не оставляла, ведь он понимал – обладание желаемым мимолетно. Он в ловушке. Его тюрьма не имеет стен, но он заключен в ней.

Издалека он смотрел, как брат, неловко орудуя забинтованной рукой, раскладывает мольберт на пляже. Он не подходил близко, чтобы не испугать его, он догадывался, что Марк может его увидеть.

– Доброе утро, Марк. Узнаешь меня?

– Конечно, – он улыбнулся и кивнул. Он выглядел совсем таким, как прежде. И Ада тоже заулыбалась. – Конечно, я вас знаю, донна Гильяно.

Она грустно покачала головой:

– Нет, я не донна.

– Как скажете, – не стал он спорить. – Но я видел вас.

– Где? – может, он вспомнит, как они познакомились, как встречались, как чуть не поженились.

– В Доме. Меня не приглашают, но иногда я вижу, что происходит в Доме.

– И что же там происходит?

– Они празднуют.

– Что празднуют?

– Вечер совершеннолетних.

С Марком так всегда, он бредит, в его словах вымысел оживает, и если ты дашь себе поверить, то его слова унесут в водоворот выдуманного мира. Ада через это уже проходила.

И сейчас ее охватила печаль. Не потому что Марк так и не смог выбраться из своего безумия, а потому что его безумные картины притягивали, в его историях хотелось остаться. Ее тянуло расспрашивать его, а у него всегда был готов ответ. Но она знала, расспросы вредят Марку, он глубже погружается в выдумки и никак не может выйти из заколдованного круга.

– У меня тоже был бы такой Вечер. Если бы я родился в Доме. Первый страж посмотрел бы на мои руки. Старший смотритель посмотрел бы на мои руки, – он развернул ладони к Аде, показывая, как бы он это сделал. И перед ней предстала картина из сна. Руки, руки вытянутые на проверку. – Дон Гильяно посмотрел бы на мои руки. И они бы увидели мои дары. Увидели бы что я художник. Что мои картины призваны украшать Дом Гильяно.

– Так ты рисуешь для них?

– Я рисую для Дома.

– А что ты рисуешь сейчас?

– Эскизы. Разминка. Не получается, – он показал на замотанную в бинты перевязанную руку. Похоже только разложив мольберт, он обнаружил, что не может держать кисть правой рукой. – Настоящая работа у меня в мастерской.