Сейчас Марк спал под успокоительным, его перевязанная рука лежала поверх одеяла. Ада постояла в его спальне, глядя на такое знакомое, такое измученное лицо, даже во сне, даже под уколом, его не отпускали страхи. Он стискивал зубы и стонал.

Марк напоминал ей кого-то, а кого? Она не могла вспомнить.

Ян, скрючившись, сидел у окна в гостевой спальне. Ада, надев наволочку на подушку, так и замерла с подушкой в руках, уставившись в сторону окна. Ему всегда было не по себе, когда она вот так смотрела, будто могла его увидеть.

Он уже жалел, что затеял эту игру. Сначала ему казалось, достаточно просто быть рядом с ней. Большего не нужно. Быть рядом, вдыхать ее запах, смотреть, как она засыпает и как просыпается, наблюдать, как расчесывает волосы, как одевается.

На самом деле в первые дни он еще старался соблюдать приличия, ведь она перед ним беззащитна. Но он сдавал позиции одну за другой. Вот ему уже хотелось прикоснуться к ней, и он едва не прикасался руками, губами к ее волосам. Вот он уже просиживал ночь напролет возле ее постели, борясь с желанием поместить себя в ее сон. Он может сделать с ней все, что угодно, а потом заставить ее забыть об этом. Он может делать это каждую ночь, а наутро она не будет помнить. Он помнил каждое мгновение той ночи, что была у них в Доме Гильяно. Но она-то не помнила ничего.

Ему мало быть ее невидимым стражем, теперь он хотел, чтобы она увидела его, чтобы говорила с ним и смеялась, хотел стать ей другом, возлюбленным.

– Здесь есть кто-нибудь? – Ада в тревоге прижала подушку к груди, подошла к окну. Ян отступил в сторону. Он не думал, что он еще и не осязаем в пару к невидимости. Может, она сможет его коснуться? И что тогда, когда ее рука не ощутит пустоты там, где должна быть по законам физики пустота?

Ада водила рукой перед окном. Кружилась, вытянув правую руку вперед, левой она прижимала к себе подушку, как щит. Кончики ее пальцев пролетали в сантиметре от Яна. Сделай он шаг вперед, она коснется его. Он мог бы тогда явиться из пустоты, и… И что?

Он испугал бы ее, это уж точно.

Он шагнул сквозь стену и еще сквозь одну в спальню матери. Элен сидела на краю постели и курила, стряхивая пепел на ковер. Ковер уже тлел. Но она не замечала, мысли ее были далеко.

Он наступил босой ногой на тлеющий пепел, втаптывая его в ковер.

Когда-то он думал, что никого не будет любить сильнее матери. Она была для него всем. Странно, что лилу в Доме Гильяно относились к своим матерям иначе. Но сейчас Ян начинал думать, что мнения лилу в Доме никто и не спрашивал, домочадцам, наверное, было удобно считать, что лилу не испытывают чувств к матерям. А сами лилу, возможно, делали вид, чтобы не было так больно, когда человеческие матери отвергали их. Совсем как Элен.

Одного сына любить, а другого ненавидеть и бояться. Как можно было так жить? А он, Ян, ждал ее в каждой больнице, в каждом приюте. Он верил, что мама оставляет его для его же, Яна, пользы.

И даже сейчас, когда он свободен, он знает о себе все, он не может быть собой. Не может показать своего лица любимым женщинам. Не может говорить с ними. Он прячется по углам, как нашкодивший призрак.

Он присел перед Элен на корточки, чтобы заглянуть ей в лицо. Она даже не почувствовала его присутствия, продолжала меланхолически стряхивать пепел, только на теперь на босые пальцы сына. Элен постарела. Морщины обозначились четче, будто резчик углубил резьбу. От нее пахло выпитым вином, сигаретным дымом, дезинфицирующим средством, видимо она протирала мебель, пол после визита врачей. Она выглядела очень несчастной.