— Нина?

— Что?

— Зажги свет!

— Не надо, пожалуйста, не надо!

Настольная лампа стоит на тумбочке возле кровати. Белый стеклянный абажур вспыхивает неожиданно ярким светом, и в первый момент ослепляет нас. Потом мы с Ниной видим друг друга. Это странно и отрезвляет.

Нина обхватывает плечи, сжимается. Не потому, что застыдилась наготы, близость наша исчезает с темнотой. Ночью все было иначе — горячо, нежно, свет делает нас чужими.

— Хочешь уйти? — спрашивает Нина. Она сначала смотрит мне в глаза, но потом отводит взгляд в сторону.

— Нет…

— Хорошо, оставайся, я пойду в ванную.

Она встаёт, спокойно, без всякой торопливости или смущения набрасывает халат и выходит из комнаты. Я тоже хочу встать и одеться, но Нина возвращается слишком быстро. Она садится на постель, сложив руки на коленях, даже и не ждёт от меня каких-то слов, сидит безучастно.

— Нина… ты…

Я не знаю, что сказать. Просить прощения — глупо, признаваться в любви — и того глупее.

Нина усмехается, качает головой.

— Ну, что, Виктор Владимирович, не тот сценарий?

— Ты о чём?

— О том! Сейчас мне следует рыдать и говорить что-то вроде: «Ах, теперь Вы не станете уважать меня» — так, кажется? У Анны Карениной похоже, а ещё где… Дама с собачкой… не важно где…

Лоб её пересекает тонкая морщинка, как будто Нина превозмогает сильную головную боль. Она смотрит на меня и не отводит глаз, но взгляд её становится утомленным, безжизненно-тусклым.

— Ну, зачем ты так, я же ничего не сказал тебе, ни слова, я не осуждаю, — я порываюсь встать, но одежда моя валяется далеко от кровати на полу. Это всё глупо, я стесняюсь.

— Да знаю я, всё-всё знаю: «Неважно, сколько раз у неё было ДО этого», — ты ведь так думаешь. И тебе всегда будет казаться, что я сочиняю сказку о развесистой клюкве, если скажу, что был всего только один, да и то… Это всё не важно. Дать тебе брюки? — Она, наконец, замечает, что я не в своей тарелке, — хочешь, я выйду?

— Постой… то есть… да, я сейчас оденусь. Послушай, я ведь не спрашивал тебя ни о чем.

— А зачем тебе спрашивать? И какая тебе разница, перепихнулись и разошлись. У тебя сегодня одна, завтра другая. И не надо делать вид…

— Никого у меня нет! То есть не было так, что одна и другая, у меня давно уже… — Я краснею. Какого чёрта я оправдываюсь? Но тут же приходит странная жалость. Я понимаю, а ещё более чувствую, как она выставляет защиту, но на самом деле хочет совсем не этих слов. — Послушай, о чём мы? Зачем? Разве тебе было плохо со мной? Я… может я тебя обидел, ты извини. Если надо уйти — скажи, и я уйду.

Переживания мои оказываются даже глубже, чем я подозревал, обида приходит неожиданно, я пытаюсь и не могу скрыть это.

А потому, когда Нина говорит:

— Нет, это ты прости, — и протягивает мне руку, я резко откидываю одеяло и, уже не смущаясь наготы, встаю. Мне всё равно. Я подбираю одежду и быстро напяливаю на себя, не заботясь о том, как всё это выглядит со стороны. Вся история с ночным звонком кажется мне теперь грязненькой и мелкой. Какая уж там «Дама с собачкой». И близко не лежало. Не надо было приезжать…

— Значит, всё? — теперь я задаю этот вопрос.

— Да, всё, «до свидания» вряд ли, а «прощай» — смешно, правда?

— Нет, грустно…

Я не знаю, что надо сказать и сделать, чтобы разбить эту стену. Сейчас уйду и, как решил, больше не позвоню ей, и она мне не позвонит. Мы останемся чужими, и наши судьбы не станут улыбаться ни по-доброму, ни по-злому.

— Ну… в общем, я пошел, — говорю я, продолжая глупо стоять посреди комнаты, — всё же спасибо за чай и вообще…