Я не думаю, что у него был четкий план или твердая вера в конечный успех, во всяком случае – не сразу. Стена, как он наверняка прикидывал, могла оказаться толщиной в добрых десять футов и гораздо прочнее, чем на первый взгляд, и даже если бы ему удалось пробурить ее насквозь, какая была гарантия, что отверстие не выведет его во внутренний двор на высоте десяти метров от земли? Но, как я уже сказал, поначалу он вряд ли всерьез подумывал о побеге. Он мог рассуждать примерно так: «За семь лет я продвигаюсь на один фут… значит, чтобы пройти насквозь эту стену, мне потребуется семьдесят лет… а к тому времени мне стукнет сто один год».

А еще, будь я на его месте, я бы рассуждал так: «Рано или поздно меня схватят за руку, после чего карцер мне обеспечен, и надолго, не говоря уже о жирной черной метке в характеристике». Он не мог сбрасывать со счетов еженедельные проверки и внезапные шмоны – как правило, ночные, устраиваемые не реже, чем раз в две недели. Он должен был отдавать себе отчет в том, что долго так продолжаться не может. Рано или поздно кто-то из надзирателей заглянет за плакат, чтобы проверить, не прячет ли там Энди заточенную ложку или самокрутку с марихуаной, приклеенные к стене скотчем.

Взвесив такую возможность, он, скорее всего, решил: «Плевать». Может, он даже дразнил себя опасностью: интересно, как далеко я сумею продвинуться, прежде чем меня накроют? В тюрьме скука смертная, так что риск быть застигнутым врасплох ночной проверкой мог на первых порах лишь добавить остроты в его размеренную жизнь.

Кстати, я убежден – на одном везении долго не протянешь. Тем более двадцать семь лет. Вместе с тем я полагаю, что первые два года – до середины мая пятидесятого, когда он помог Байрону Хэдли со свалившимся на него наследством, – он действовал именно так, наудачу.

Хотя не исключено, что даже тогда, на ранней стадии, он полагался на аргументы более весомые, чем слепая удача. У него были деньги, так что он мог регулярно кой-кого подмазывать, чтобы его особенно не беспокоили. Как правило, тюремщики охотно идут навстречу, если предложенная цена их устраивает: лишние доллары никогда не лишние, особенно если речь идет о таких невинных забавах, как порнографические открытки или самокрутки. К тому же Энди был образцовым заключенным – тихим, вежливым, почтительным, не бузотером. В тюрьме достается психам и бунтарям – у этих все переворачивают вверх дном по меньшей мере раз в полгода, перетряхивают матрасы, уносят и вспарывают подушки, тщательно проверяют колено унитаза.

С мая пятидесятого Энди перестал быть просто образцовым заключенным. Отныне он становится курицей, несущей золотые яйца, пусть и убийцей, но разбирающимся в налоговой системе получше, чем фирма «Г. и Р. Блоки». Он давал бесплатные советы, как распорядиться недвижимостью, помогал обходить налоги, делал (и небезуспешно) запросы о предоставлении кредитов. Я вспоминаю, как он сидел за столом в своей библиотеке, педантично проходясь по пунктам договора о приобретении подержанного «десото» и объясняя стоящему у него над душой старшему надзирателю все плюсы и минусы такого договора, втолковывая ему, что если купить машину в рассрочку, то можно увернуться от прямого нападения какой-нибудь финансовой акулы, каких в банковской системе и тогда хватало. Наконец бумага отредактирована, надзиратель протягивает к ней руку, по-хозяйски, грубовато… и вдруг спохватывается: ведь он имеет дело не с кем-нибудь, а с волшебной палочкой-выручалочкой.

Энди вел налоговую политику всего персонала тюрьмы, он следил за изменениями на бирже, поэтому от его услуг никак не могли отказаться, даже после того как он отсидел по милости Нортона в холодной. Все так же поступали деньги на его библиотеку, все так же обходили Энди стороной «сестрички», и в камере у него никто особенно не усердствовал. Иными словами, если он и был «ниггером», то «хорошим».