– И то и другое тупиковый путь.

Энди секунду помолчал, а затем взорвался:

– Но это все-таки шанс!

– Шанс, да. И поэтому, Дюфрен, я готов сделать вместе с вами допущение, что Блэтч существует и что он по сей день находится в исправительном заведении штата Род-Айленд. А теперь спросим себя: какой будет его реакция, когда ему предъявят эту веселенькую историю? По-вашему, он упадет на колени и станет бить себя в грудь: «Я убил! Я! Не выпускайте меня отсюда до конца моих дней!»

– Это ж надо быть таким тупым. – Честер с трудом расслышал слова Энди, настолько тихо он их произнес. А вот реакция Нортона была такая, что Честеру можно было не напрягаться.

– Как? Как вы меня назвали? – закричал начальник.

– А что такого я сказал? – повысил голос Энди.

– Дюфрен, вы отняли у меня пять минут… нет, семь, а у меня сегодня много дел. Так что будем считать этот разговор законченным…

– В клубе сохранились данные обо всех служащих, неужели это не ясно! – уже кричал Энди. – У них сохранились налоговые квитанции! И ведомость, где он расписался в получении компенсации! Еще наверняка работают люди… может быть, сам Бриггс! Ведь не сто лет прошло, а пятнадцать! Его лицо вспомнят! Такое лицо не могут не вспомнить! Если Томми согласится подтвердить свои показания в суде, а Бриггс покажет, что этот Блэтч у него работал, я смогу добиться пересмотра дела! Я смогу…

– Охрана! Охрана! Уведите его!

– Вы что, не понимаете? – По словам Честера, Энди был близок к истерике. – От этого шанса зависит моя жизнь, вы слышите! А вам лень позвонить по межгороду и хотя бы проверить слова Томми! Послушайте, я оплачу телефонный разговор! Я сам…

Послышалась возня – охранники схватили его и поволокли из офиса.

– Карцер, – сухо бросил Нортон, возможно, теребя при этом свой душеспасительный значок. – На хлеб и воду.

Энди выволокли из кабинета. Он уже не владел собой, он кричал с надрывом: «От этого зависит моя жизнь, неужели вы не понимаете, моя жизнь!» Дверь за ним закрылась, сказал Честер, а крик все звучал.

Ему прописали двадцать дней «лечебного голодания». Второй раз за время своего пребывания в Шоушенке Энди угодил в карцер, и впервые в его характеристике появилась черная метка.

Раз уж мы заговорили о штрафном изоляторе, расскажу-ка я вам о нем поподробнее. Он как бы возвращает нас к суровым дням первооткрывателей штата Мэн начала восемнадцатого столетия. В те далекие дни никто не заморачивался насчет «пенитенциарных вопросов», «реабилитации» и «избирательного восприятия». В те далекие дни с человеком обращались, исходя из двух красок: черной и белой. Виновен или невиновен. Если виновен, тебя отправляли на виселицу либо сажали. Нет, не в особое заведение. Ты вырывал сам себе тюрьму согласно размерам, установленным провинцией Мэн. Глубина и ширина тюрьмы зависела от того, сколько ты успел выкопать земли от восхода до заката. Затем тебе давали пару шкур и пустое ведро. Ты спускался в яму, и тюремщик закрывал ее сверху решеткой. Раз-другой в неделю он швырял тебе горсть зерна или кусок тухлого мяса, а в воскресенье мог еще плеснуть немного ячменной похлебки. В ведро ты мочился, и в это же ведро тюремщик по утрам наливал тебе воды. А когда обрушивалась гроза, ведро можно было надеть на голову… если, конечно, не возникало желания захлебнуться, как крыса в дождевой бочке.

В «яме», как ее называли, мало кто мог долго продержаться, почти рекордным сроком считалось тридцать месяцев, а абсолютный рекорд, насколько мне известно, установил преступник, который даже остался жив: Малыш Дархем, четырнадцатилетний психопат, кастрировавший школьного приятеля ржавой железкой. Он просидел целых семь лет, однако не будем забывать, что в яму он спустился юным и физически крепким парнем.