Учтите, что за прегрешения более серьезные, чем мелкая кража, или богохульство, или появление без носового платка на субботней службе, человека вздергивали на виселице. За мелкие же прегрешения вроде упомянутых и им подобных человек мог угодить на три, шесть, девять месяцев в яму, откуда он выходил на свет божий бледный как поганка, боящийся открытого пространства, полуслепой, с выпадающими от цинги зубами, со ступнями, изъеденными грибком. В общем, веселенькое было местечко – провинция Мэн. Йо-хо-хо и бутылка рома.

Отсек карцеров-одиночек в Шоушенке от подобных ужасов ушел довольно далеко… хотелось бы верить. События в человеческой жизни можно разделить на три категории: хорошие, плохие и ужасные. По мере погружения во тьму различать оттенки становится все труднее.

Возвратимся к карцерам. Находились они в подвале, куда вели тридцать две ступеньки и где единственными звуками были звуки падающих капель. Свет давали шестидесятиваттные лампочки, свисавшие на голом проводе. Камеры имели форму бочки наподобие сейфов, которые в прежние времена богатые люди прятали в стене за какой-нибудь картиной. Двери – опять же, как в сейфе – скругленные, на петлях, и никаких тебе решеток. В потолке вытяжка. Свет выключался рубильником ровно в восемь вечера, за час до общего отбоя. Лампочка, как уже было сказано, не закрывалась металлической сеткой или плафоном, так что при желании каждый сам себе мог устроить темную. Желающих, как правило, не находилось… а после восьми тебя уже не спрашивали. Койка была привинчена к стене. В углу стоял унитаз без крышки. Выбирай: спать, срать или сидеть как пень. Широкий спектр возможностей. Двадцать дней казались годом, тридцать – двумя, сорок – десятью. В вытяжке поскребывали крысы. В этих условиях градации ужасного начинают терять всякий смысл.

В пользу карцера можно сказать только то, что у человека появляется время на раздумья. Лечебное голодание тоже способствует мыслительному процессу. За двадцать дней Энди все обдумал и, отсидев положенное, попросил о новом свидании с начальником тюрьмы. Ему отказали, передав слова начальника: «Непродуктивно». Вот вам еще словечко, которое надо выучить, перед тем как внедряться в систему исправительных учреждений.

Энди, набравшись терпения, повторил просьбу. Отказали. Он опять. И снова отказ. Да, Энди Дюфрен изменился. Весной шестьдесят третьего, когда вокруг все цвело и благоухало, на его лице вдруг прорезались морщины, а в волосах пробилась седина. И куда-то подевалась эта его чуть заметная улыбочка. Он все чаще вперял взгляд в одну точку, а это верный признак того, что человек подсчитывает в уме годы, месяцы, недели и дни, проведенные в заключении.

Снова и снова просил он о свидании. Он набрался терпения. Чем он располагал, так это временем. Наступило лето. В Вашингтоне президент Кеннеди объявил новое наступление на бедность и гражданское неравноправие, не подозревая, что жить ему остается полгода. В Ливерпуле «Битлз» громко заявили о себе в мире британской музыкальной культуры, но за океаном о них еще никто не слышал. Бостонская команда «Ред сокс», чей успех спустя четыре года назовут «чудом шестьдесят седьмого года», пока маячила где-то на задворках Американской бейсбольной лиги. Все это происходило в большом мире свободных людей.

Нортон принял Энди в конце июня. Подробности их разговора я узнал от самого Энди только через семь лет.

– Если вы опасаетесь нажима с моей стороны в связи с денежными операциями, то у вас нет повода для беспокойства, – тихо сказал ему Энди. – Неужели вы думаете, что я заинтересован в разоблачениях? Не стану же я, в самом деле, рубить под собой сук. Я ведь точно так же замешан во всем, как и…