Казалось, ещё недавно Кавказ дрожал от пушечных выстрелов и всюду раздавались стоны раненых: шла беспрерывная война с полудикими горцами, совершавшими набеги на мирных жителей из недр своих недоступных гор. Во главе горцев стоял Шамиль, одним движением глаз рассылавший тысячи своих джигитов в христианские селения. Сколько горя, слёз и разорения причиняли эти набеги! Сколько плачущих жен, сестёр и матерей тогда было в Грузии, чьи тихие, зелёные долины плакали кровавыми слезами. Но с появлением русских прекратились набеги, скрылись враги, и обессиленная войною страна вздохнула свободно. А тут хлоп, ни оттуда ни отсюда, новая погибель обрушилась на Грузию.

Петербург, сидя в своём гранитном великолепии, трепетал. Ведомства звенели, как стекло, от паники: из-за Кавказа, словно зловещая тень, надвигались вести – пугающие, неясные, как туман над Невою. В ответ, будто бросая кость осаждённому городу, чиновники пообещали прислать врачей – не позднее, чем через две недели, если штормы на Каспии позволят. А пока – стройте, мол, холерные бараки, да погуще! Приказ был суров и сух: «Срочно. Без разговоров. Занеисполнение– под суд».

И бараки – зловещие, сколоченные в спешке хибары, где доска не к доске, а страх к страху – полезли, как гнойники, по окраинам Тифлиса. Карантинные кордоны обложили дороги: часовые с ружьями, лица закутаны, словно разбойники. В выгребные ямы – хлорная вода, хлорная совесть, хлорное благоразумие. Город как будто стал дезинфицировать самого себя – с кожей, мясом и душой.

И тут же по улицам, как бешеная свора псов, побежали слухи. Один страшнее другого. Что, дескать, сверху велено – морить простой люд, дабы осталось меньше едоков. Что врачи – вовсе не лекари, а палачи в белом: сыплют в колодцы порошки, травят, как крыс. Что хватают здоровых прямо на улицах крючьями, будто падаль, и в бараки – там живьём известью посыпают, а после – в яму, без отпевания, без имени. А еще – вода, вода! Кура отравлена!

И вот уж народ стал бояться и хлеба, и воды. О, Кура! Вековечная, могучая, вечно текущая! Она веками несла свои бирюзовые воды, рассекая утёсы, кормя поля, напояящая царей, крестьян, поэтов, любовников… Куру славили в песнях, как мать, как богиню. Спроси у древних – и те сложат тебе гимн в её честь. Не приведи Господь ей исчезнуть – и пересохнет сердце Грузии. Но теперь – по Куре ползёт подозрение, как плёнка гнили: будто бы сама она стала вестницей гибели.

В народе началось смятение. Кто поумней – шептал, глядя исподлобья: – А не от лукавого ли всё это? Кто погорячее – кричал: – Холера – от Бога. И лечить её не надобно! Надобно молиться, поститься, каяться. А эти… костоправы!.. Им всё едино – что Бог, что выгребная яма.

А город клокотал. Гнев и страх, как два брата, варились в одной кастрюле. Люди, лишённые свободы передвижения, словно звери в клетке, начали выходить на улицы. Всё чаще говорили: вот-вот пойдут холерные бунты. Больницы сожгут, врачей – в Куру. Костоправов, фельдшеров, аптекарей, чиновников – всех под нож, под топор. Петербург же, не веря в силу молитвы, был готов послать войска – для умиротворения и «профилактики народной горячности».

Тем временем богачи – те, кто мог – не ждали чуда. Они бежали. Бросали дома, сани, балдахины, гувернанток и котов. Добро своё – сундуки, золото-серебро, священные книги, французские кресла и турецкие кальяны – всё это спешно тащили в храмы. Могнинская, Петхаинская, Джиграшенская, Майданская церкви – все были завалены сундуками, узлами, скарбом: как накануне потопа.