— Знаю? Откуда? — удивилась Кэтриона.

— Отражения, которые ты делаешь... Когда я смотрю на тебя, я вижу её в твоих отражениях. Ты ведь колдунья, и сама можешь видеть отражения, которые делаешь.

Кэтриона промолчала.

О каких отражениях он говорит? Она же ничего такого не делала...

— Что с ней случилось? — спросила она тихо, всматриваясь в огонь.

— Она... погибла, — Рикард допил вино и налил ещё.

— А твои родители?

— И они тоже. Несчастный случай.

Слова звучали сухо. Фразы, будто отрезанные ножом. Но в них было столько боли...

— А ты? — Рикард повернулся и посмотрел на Кэтриону. — Кто твои родители?

— Мои? — вопрос застал её врасплох.

И что ей ответить? Что она не помнит своих родителей? Тогда придется рассказывать всё. А этого делать нельзя.

— Я... я сирота, выросшая на улицах Рокны.

Рикард рассмеялся.

— И вот снова ты мне лжешь...

— Почему ты так решил?

— Для сироты, выросшей на улицах Рокны, у тебя слишком нежная кожа, слишком правильная речь и изящная походка. Для сироты с улиц ты слишком умна и слишком многое знаешь и умеешь. А ещё ты слишком хорошо пахнешь! И даже одно «слишком» заставило бы сомневаться в твоих словах.

Она тоже допила вино и налила себе ещё. Пламя плясало в камине, а в голове ожила картина...

Магнус бы проехал мимо. Ведь много раз проезжал.

Мимо такой же вот бормочущей толпы, глазеющей на очередную казнь, пытку или порку. Мимо наспех собранного помоста из едва обтесанных сосновых бревен и палача в алом платке с прорезями для глаз, повязанном на пол лица.

Зачем платок? Все и так знают, кто этот мужчина с топором и плетью в руках. И что живет он за углом хлебной лавки, а жена его, маленькая женщина с рыжими кудрями — белошвейка.

Но Канон требует, чтобы палач непременно скрывал лицо, ибо у правосудия лица быть не должно, а судья непременно должен быть в алом плаще, зачитывая приговор.

Судья стоял здесь же, неподалеку, тощий и сгорбленный, с желтым лицом, обтянутым на скулах шелушащейся кожей, по которому было видно, что слуга закона уже много лет страдает от язвы желудка.

Белый плащ Магнуса, скрепленный на плечах медной бляхой, был белым только сверху, да и то лишь в сравнении с низом одеяния, покрытым грязными разводами и пятнами. Он скакал без устали три дня. И лошадь его была в мыле, он торопился, но что-то задержало его у помоста...

— ...украденной у мэтра Пэ́што, — доносился монотонный голос, зачитывающий приговор, — и назначить наказание на выбор: уплатить пятнадцать ланей ущерба и получить двадцать плетей или же, если уплатить нечем, отсечь два пальца на правой руке, дабы неповадно было впредь воровать у честных горожан.

Судья перевел взгляд со свитка на сапог и принялся счищать налипшую грязь о край свежеоструганного бревна.

— Может ли подсудимая уплатить пятнадцать ланей ущерба? — наконец, произнес он, закончив с сапогом. — Или, может быть, кто-то хочет уплатить ущерб за подсудимую?

Никто платить не собирался. Подсудимая оказалась сиротой.

Девчушка, возраст которой трудно было определить, грязная и такая тощая, что острые ключицы казалось, прорвут старую вытертую рубаху, стояла босиком, насупившись, глядя на толпу исподлобья, но не было страха и сожаления в этом взгляде. Только огонь.

Наверное, этот взгляд и заставил Магнуса остановить лошадь. Когда-то давно и он был здесь же, в Рокне, на этой площади, и был такой же палач в красном платке, и судья, уныло читающий приговор. И такой же упрямый его взгляд.

Без сожаления.

О чем сожалеть? Украденный сыр он уже успел съесть, и вытащить его из живота судье было не под силу. А пять плетей? Да Дуарх с ними, что такое пять плетей? Шкура-то на спине крепкая, выдержит, не первый раз. А голод, он ведь страшнее любых плетей.