Наконец-то.

Я бессильно сползаю на кровать, умудряюсь сесть на чашку, приходится её из-под себя вытаскивать.

— Вот это страсти у вас, — вполголоса комментирует Ирина, — не хочешь поподробнее рассказать, какой он козел?

Я бессильно болтаю головой. Не сейчас, не сегодня, не в этой жизни.

Взгляд мажет по полу, цепляется за ярко-зеленое пятно.

Склоняюсь ближе, тянусь пальцами к нему, понимаю, что пальцы скользят по твердой книжной обложке. Стаскиваю с носа залитые слезами очки, притягивая к носу свою находку.

“Тяжелый цвет Куртейна. Зеленый”.

Эту часть… Я еще не читала… И как он догадался?

Открываю книгу, скольжу по строчкам взглядом.

Буквы складываются в слова. Слова в спокойствие. Вот так-то лучше...

Пожалуй, Галина Дмитриевна права.

К психологу мне все-таки надо.

4. 4. Ник

— Проходите, — медсестра открывает мне дверь и уступает дорогу.

Мама, когда я подхожу, опускает на одеяло планшет.

Для матери “неприлично взрослого мужчины” она у меня очень современная. Впрочем это не странно, она всегда такой была. Задавала мне с сестрой высокую планку.

— Коль, я просила же не грузиться, — бурчит мать, — у тебя полно беготни со свадьбой. Алька сегодня уже приезжала. Чего ты носишься через всю Москву к больной старухе?

Народная примета, если Карина Вадимовна Ольшанская начинает брюзжать, значит, понимает, что её пришли отчитывать. И ведь есть за что.

— Мне на тебя настучали, — укоризненно замечаю я, — просили напомнить, что в этой клинике не просто так жесткий режим.

— Всего одна сигарета, — мать прячет глаза, — когда они уже перестанут жаловаться тебе по такой мелочи?

— Не бывает мелочей после удаления легкого, мама, — терпеливо проговариваю я, — тебе уже стоит принять как данность необходимость смены образа жизни.

— И когда я успела вырастить такого зануду?

Я развожу руками. Ответ на этот вопрос мучает мою мать уже тридцать с хвостиком лет.

Увы, вынимаю руки из карманов, я совершенно зря.

— А это что? — мать цепко впивается взглядом в левую руку.

— Ничего.

— Ну уж нет, сынок, давай показывай.

А как оживилась-то, почуяв, что и сама может устроить мне выволочку. Глаза аж засверкали. Что ж, объясняться мне все равно сегодня еще придется, можно и порепетировать легенду.

— Ничего себе! — мать удивленно округляет глаза, разглядывая мои разбитые костяшки. — Ты что, подрался с кем-то?

Хорошая версия. Даже честная. И можно было бы кивнуть, не отрицая, но…

Это звучит слишком героично. Взрослые мужчины никогда не дерутся просто так. Да и не соответствует это заявление абсолютной истине, потому что основной свой урон я понес не в короткой драке с Тимирязевым. А когда сам в бешенстве, выходя из больницы, где лежала Энджи, шарахнул по первой попавшейся мне на пути кирпичной стене.

Она вообще жалеет, что со мной знакома.

Боль не помогла, только выбесила еще сильнее, и внутренний ехидный комментатор посоветовал мне вернуться и постучаться об эту стену головой. Заниматься херней — так по максимуму.

— Неудачно упал на тренировке.

Счет по вранью у нас с мамой сегодня один-один. Я точно знаю, что сестры жаловались не на одну сигарету, за неделю мать ловили на курении уже трижды, а ей — ни к чему знать, что меня вместо кризиса среднего возраста разбил пацанячий идиотизм.

— Ну вот, — мама мрачнеет, — а я думала, расскажу Людмиле из шестой палаты, что ты за невесту кому-то морду начистил. Она мне все рассказывает, какой у неё зять резкий, как за её доченьку всех порвет. Врет, конечно, видела я того рвача, но ты мог бы и организовать матери повод для посплетничать.