Утро, возвещая начало нового дня, настойчиво постучало по грязному подоконнику комнаты каплями дождя. Проснувшись, Мишка подошел к окну, постоял, наслаждаясь свежестью и прохладой, и лишь потом обнаружил изменения в интерьере своей комнаты. Впрочем, выяснять координаты лиц, облагодетельствовавших его новой мебелью и старым телевизором, а тем более удивляться ни времени, ни сил уже не было. Переодевая рубашку, Канашенков внимательно оглядел подарки. Стол показался ему похожим на боевого коня, крепко упершегося в пол четырьмя копытами. Стулья же более походили на суворовских ветеранов – старые и обшарпанные, но бравые и готовые стойко нести службу хоть до скончания века. Экспериментировать с телевизором он не рискнул, оставив столь ответственное мероприятие на вечер.

Приведя себя в порядок, юноша резво сбежал на первый этаж, где еще вечером краем глаза он видел вывеску столовой, украшенную табличкой «Закрыто». К его неудовольствию, табличка по-прежнему висела на месте и лишь слегка покосилась, отчего более всего напоминала издевательскую улыбку. Канашенков принюхался к запахам, доносящимся из-за двери, сглотнул слюну и побежал на работу.

Погода, как ни крути, женщина, и настроение у нее переменчивое. Мишка дошел до остановки, сел в автобус и проехал большую часть пути до отдела, как тучи вдруг рассеялись, а солнце засияло так, что форменный плащ сделался неуместным, словно ласты в пустыне, поэтому не оставалось ничего иного, как снять плащ и набросить на руку.

Открыв уже знакомую дверь кабинета начальника, Мишка оторопело замер на пороге. Все стулья и диван в кабинете оккупировала разномастная и разноплеменная толпа сотрудников следствия, и даже на подоконнике разместилась парочка оборотней, дружелюбно порыкивающих друг на друга. Глядя, как сверкают и лязгают клыки в пасти то одного, то другого, Канашенков моментально позабыл свои ночные мысли и потихоньку попятился, однако некстати захлопнувшаяся дверь отрезала путь к отступлению, вынудив его остаться.

Собравшиеся увлеченно переговаривались между собой, не забывая с любопытством поглядывать в его сторону. Поскольку единственным свободным местом в кабинете оставался стул начальника, неофит скромно прислонился к стенке в самом углу кабинета.

Минуту спустя в кабинет вошел Шаманский, и гул немедля стих. Последующие десять минут начальник следствия, прибегая к многочисленным эвфемизмам, гиперболам и поэтическим аллегориям, задавал подчиненным один и тот же вопрос: «И когда же вы, охламоны, наконец-то прекратите валять дурака и начнете работать?» Охламоны дружно возражали в том смысле, что «да мы-то трудимся, рук-ног-голов и живота своего не покладая. Вот только Родина в лице обожаемого начальства этого не видит, не ценит и зарплатой регулярно обижает». Закончив разбор полетов, Шаманский жестом пригласил юношу выйти к столу.

– Представляю всем нашего нового сотрудника – Канашенков Михаил. Прошу любить и жаловать.

– Любить – это мы завсегда пожалуйста, – гном, вольготно раскинувшийся на стуле прямо напротив Мишки, томно облизнул губы. – Он молоденький, симпатичный, ох и залюблю ж я его…

Канашенков, сожалея уже не только о том, что попал неизвестно куда, но и что вообще пошел работать в МВД, испуганно вжал голову в плечи, представляя себе жуткую картины любви с гномом.

– Регинлейв Гримсдоттировна! Ты сначала дело по Опанасенко в суд направь, а потом уже эротическим фантазиям предавайся! Так! Прения окончены. А теперь за работу, обленившиеся вы мои, за работу! Витиш и Канашенков, останьтесь.