Всеволод спешился. Поправил сбившийся чепрак. Выбрал заводь поспокойнее и наскоро умылся, распугав гуляющих у берега мальков плотвы и пескарей. Растерев до красноты лицо окольничему удалось смыть чёрную гадость, и неприятный запах вроде бы пропал, но ощущения на коже чего-то чужеродного, поганого осталось. Ещё раз, помянув недобрым словом ворожея, Всеволод подвёл к воде лошадь. Терпеливо ждал, пока Ярка, шумно втягивая воду сквозь удила, не напьётся. Когда кобыла, фыркнув, подняла голову от реки, ласково похлопал её по шее, прошёлся ладонью по мягким тёплым ноздрям. Животное благодарно льнуло к человеческой руке, щекоча кожу влажной мордой, покрытой жёстким реденьким пушком. Злость на безумного морокуна постепенно отступала, и Всеволод понял, что затевать свору из-за него будет глупо. Вставив ногу в стремя, он одним махом сел в седло и, тронув бока кобылы каблуками, вернулся на путь к тракту.

День незаметно подбежал к полудню. Солнце, утром нежно ласкавшее землю, вдруг запалило нещадно, спекая грязь на улицах Марь-города в плотную терракотовую корку. Крытые соломой крыши слободских домов, просыхая после зимних снегов и апрельских ливней, запарили. Воздух повис над городом тяжёлым, душным маревом. Каждый вдох наполнял лёгкие горячей густой хмарью, пропитанной запахом конского навоза, гниющей соломы и прелой земли. Жаркие лучи, плетьми выбивающие из кожи едкий, солёный пот, словно голодные волки набросились на тени, жадно поедая их, разбрасывая съёжившиеся объедки по углам.

Кивнув знакомым стражникам, стоящим в карауле, Всеволод неспешным шагом въехал в Заглименецкие ворота. Отерев рукавом взопревший лоб, он дёрнул за ремень, вдетый в шлевку, и насколько смог распахнул ворот сыромятной куртки. Единственное, что воеводе хотелось сделать в этой бане – забиться в какую-нибудь тень, присесть и выпить чарку медовухи. Пенную и холодную до ломоты в зубах. Всеволод вдруг вспомнил, что ничего не ел с самого утра. В животе, эхом его мыслей раздалось протяжное урчание.

«Нужно бы заехать домой да бросить что-нибудь на зуб, но не сейчас. Сначала дело, пусть и неприятное, а уж потом можно будет подумать и о брюхе», – стараясь не обращать внимание на голод, окольничий обогнул бревенчатую, обросшую зарослями лопуха башню каланчи и выехал из узкого проулка на рыночную площадь.

Несмотря на изнуряющий зной, торг пенился от народа. Шумящие людские волны гуляли от одного его края до другого, с гомоном протекая между лавок, застревая в накрытых навесами кутниках и маленьких крамарнях. Гул, сумятица и общая неразбериха создавали впечатление растревоженного улья, хоть день сегодня был и не базарный. Всеволод этому не удивился, он уже привык. Ладьи и струги торговцев, путешествующих по Ижене, купцы на сотни вёрст окрест, да и простой люд – все стекались в Марь-город в поисках выгоды. Желание купить подешевле и продать дороже привлекало людей, словно патока пчёл, и казна Ярополка ежегодно разбухала от «гостевых», «вес» и «мер», взимаемых с каждой сделки. Воевода с гордостью подумал, что князь добился-таки своего. Марь-город стал захлёстком торговых путей Гальдрики. Её узлом.

– Эй, чернявый, куда прёшь! Чай не на тракте, остепенься! – взвопила дородная лоточница в ситцевом платке, на которую чуть не наехал воевода.

– Тише, женщина, не серчай. Я ведь не со зла, – примирительно сказал Всеволод.

– «Не со зла» он, окаянец. Чуть на смерть не зашиб.

Торговка, судя по всему, во Всеволоде княжьего воеводу не признала, а может и не знала его вовсе. С каждым годом жителей в Марь-городе становилось всё больше. Многие из новосёлов не то, что воеводу, князя в глаза не видели.