– Вхилуг, – сказал дядя Костя и усмехнулся.

– Ну, Вхилуг, – нетерпеливо проговорил я. – И что с того?

– Это, братец ты мой, сумасшедший дом размером с самый большой город, какой только поместится в твоем воображении…

Я немедля попытался вообразить эту картинку. Необозримая плоская равнина, от горизонта до горизонта покрытая маленькими домиками, чьи крыши размалеваны в несочетаемые цвета, вроде зеленого с красным или красного с синим; по аллеям разгуливают, скачут на четвереньках или ползают на пузах люди в полосатых халатах с завязанными в узел рукавами (видел я такое в одном старом фильме); а в небесах там и сям недвижно парят воздушные шары, отчего-то в форме розовых слонов.

– И все-таки… – начала мама недоверчиво.

– Да нет же, – сказала тетя Оля. – Не надо преувеличивать. Кое-что мне от мамы все же удалось добиться. Был короткий и феерический роман с каким-то молодым человеком из службы эскорта. Они там все по определению довольно смазливые, но мама говорила примерно следующее: «Он был такуой… такуой… не такуой, как все…»

– Понятно, – сказала моя мама, саркастически усмехаясь.

– Звали моего отца, если верить маме, Антон Готтсхалк. Когда родилась я, мама пыталась разыскать его, чтобы поделиться с ним радостью, – продолжала тетя Оля.

– Но не нашла, – покачал головой дядя Костя.

– Непохоже, Консул, что ты слишком удивлен, – повторила тетя Оля вчерашнюю мамину фразу.

– Пташки мои, только не ждите от меня возгласов изумления! – промолвил дядя Костя с легким раздражением. – Вы забываете, кто я по профессии. Чего-то я могу не знать, потому что не занимался специально тематикой «Эхайны на Земле». Но могу дополнить любую из ваших историй тем, чего уж точно не знаете вы.

– Отлично, я дам тебе такой шанс, – пообещала тетя Оля. – Так вот, я родилась и росла прелестным ребенком, ничем не выделяясь среди прочих прелестных детей моего возраста. У меня даже глаза, изволите видеть, не янтарные, а голубые. И волосы не рыжие, не соломенные, а такие, как есть. Но в двенадцать лет я сделалась выше и тяжелее всех ровесников, всех педагогов, всех взрослых, кто меня окружал, и, к ужасу мамы и педиатров, продолжала расти. Поскольку в ту пору эхайнский генотип широкой медицинской общественности был недоступен, было принято решение считать мой случай неким отклонением от нормы, на общем состоянии моего здоровья пагубно не отражающимся. Тем более что в остальном я действительно была совершенно нормальна.

– Только, наверное, мальчиками не интересовалась, – буркнул дядя Костя.

– А вот и не угадал! – захохотала тетя Оля. – Интересовалась! Это они меня обходили по синусоиде, потому что в свои четырнадцать-пятнадцать я была здоровущей дылдой, самой сильной в колледже, и выглядела на все двадцать! Поэтому первым моим мальчиком был тренер по фенестре, а тренером по фенестре у нас в колледже, чтоб вы знали, трудился Богумил Аккерман из «Реала».

Дядя Костя пожал плечами и бросил на меня короткий красноречивый взгляд: дескать, я тебя предупреждал, у этой дамы есть прошлое, и не просто прошлое, а весьма и весьма бурное, и началось оно задолго до твоего рождения.

– Мне это имя ничего не говорит, – сказал он.

– А мне говорит, – подал я голос, и все посмотрели на меня с уважением, а тетя Оля – можно сказать, с обожанием. Вернее, мне хотелось бы, чтобы это было так.

– Два восемнадцать, – пояснила она. – Рядом с ним я выглядела естественно – по крайней мере, издали. А потом…

– Потом ты его переросла, – хмыкнул дядя Костя.

– Угу, – отозвалась великанша с наигранной удрученностью во взгляде. – Уж как он меня уговаривал посвятить свою жизнь спорту, уж какие сулил дары небес… Но я была равнодушна к публичным выступлениям и решила стать астронавтом. И стала.