– Раковые, поражённые болезнью клетки хотят жить не меньше здоровых. И они так же готовы биться за жизнь, они так же стремятся оставить после себя потомство, для которого сделают всё, чтобы занятое ими тело, которое они – искренне! – считают «своим», обеспечило им максимально долгое, сытое, безоблачное будущее…

Великий Отец произносил свою речь в звенящем напряжением безмолвии. Его голос, твёрдый и густой, заставляющий внимательно ловить каждое произнесённое им слово, гулко разносился по высокому залу церемоний, покрывая доверенное ему пространство до последнего сантиметра. Архонты – три женщины и семеро мужчин, облачённые в тёмно-бордовые бархатные мантии с капюшонами – сидели перед говорящим полукругом и слушали его, замерев.

Сам Великий Отец был одет в подобное же одеяние, но с оторочкой рукавов и капюшона золотым позументом. Архонты восседали на массивных, старинных, как минимум полуторавековых, деревянных стульях, с высокими, уходящими вверх спинками. Великий же отец расположился в кресле – ещё более массивном и ещё более старинном. Стояло оно пусть и на небольшом, но символически значимом возвышении – сантиметров на десять выше уровня пола, – располагая сидящего в кресле выше остальных участников Великого ареопага. Кто из присутствующих был главой Церкви в звании Верховного архонта, а кто рядовым участником заседания, было понятно с первого взгляда. В правой руке Великого Отца были зажаты затёртые деревянные чётки – тёмного вишневого дерева, с маленьким деревянным крестиком сбоку, – с которыми он почти никогда не расставался. Особенно – в ответственные минуты жизни.

– Можем ли мы винить их за это? – продолжал Великий Отец риторические размышления о «раковых клетках». – Нет, братья и сёстры. В этом не будет никакого смысла. Они такие, какими их создали – без их ведома. Примем это с покорной мудростью. Стоит ли пытаться перетянуть их на свою сторону? Сторону «здорового организма»? Тот же ответ. Это бессмысленно и не является вопросом переубеждения. Это – гораздо серьёзнее!

Великий Отец повысил голос, и некоторые из архонтов, не выдержав, заёрзали. Вступительная речь подходила, наконец, к ключевому моменту: зачем на самом деле их сегодня тут собрали? Вот что было важным – и отнюдь не риторическим – вопросом. Обычно ареопаг заседал в накинутых на головы капюшонах, исключение составляли голосования высшего уровня, а сегодня их ожидало именно оно. Когда-то, при выработке ритуального кодекса заседаний, это было признано символически верным: самые важные вопросы обсуждать с открытыми лицами, демонстрируя таким образом открытость и искренность своего выбора – перед лицом собратьев и, разумеется, самим Господом. Сегодня повестка, требовавшая голосования, была очевидна, и точно относилась к числу наиболее важных. Два стула из двенадцати, которые прежде, совсем недавно, занимали архонты Раферти и Доусон, были пусты. И остальных участников Великого ареопага это наводило на весьма мрачные мысли: по всей видимости, сегодня они должны будут сделать выбор, связанный с судьбой их недавних коллег. И выбор этот, скорее всего, будет крайне тяжёлым. Но насколько именно? Архонты пытались отгадать это по речи Великого Отца. Есть ли у серьёзно проштрафившихся перед ним Раферти и Доусона хоть какие-то шансы?

– Выбор! – продолжил глава Церкви на новом, более громком уровне звука. – Выбор простой, но не оставляющий сомнений в том, что он должен быть сделан каждым. Или мы – вся жизнь, что есть на Земле, в её теле, созданном Господом, под небесами её, в водной толще её, – или они! Порождения иной силы! Убивающей нас своим желанием жить, плодить в нашем теле своих – противных Господу – отпрысков, заменяя ими некогда здоровые части всего нашего организма.