– Уже? Что у вас хорошего, Талливер?

– У него был запой – теперь мается от похмелья, – выпалил Билл. – Результаты анализов пока не поступили, но, с моей точки зрения, ничего серьезного.

– Согласен, – сказал профессор Нортон. – А вы, Шоутц, что скажете по поводу дамы из триста четырнадцатой?

– Может, конечно, для меня это чересчур сложный случай, но она абсолютно здорова.

– Так и есть, – подтвердил профессор. – Нервы, да и тех недостаточно для госпитализации. Что же нам с ними делать?

– Указать на дверь, – быстро нашелся Билл.

– Нет, пускай полежат, – поправил его профессор Нортон. – Это им по карману. Они обратились к нам за лечением, в котором не нуждаются, так пусть хотя бы оплатят пребывание двух-трех тяжелобольных, которые занимают бесплатные койки. Места у нас есть.

За дверью кабинета Билл с Джорджем переглянулись.

– Поглумился над нами, – с досадой сказал Билл. – Давай-ка в операционную поднимемся, что ли: хочу убедиться, что мы выбрали серьезную профессию. – Он чертыхнулся. – Как я понимаю, нам еще не один месяц предстоит щупать животы симулянтов и заполнять истории болезни дамочек, у которых и болезней-то нет.

– Ну ничего, – с осторожностью произнес Джордж. – Я даже не против для начала заняться чем-нибудь несложным, как, например… например…

– Как, например, что?

– Да что угодно.

– Скромные у тебя запросы, – отметил Билл.

Согласно графику, вывешенному на доске объявлений, доктор Говард Дэрфи находился в операционной номер четыре; интерны поднялись на лифте в хирургический блок. Там они надели халаты, шапочки, а потом и маски; Билл заметил, как у него участилось дыхание.

Он увидел ЕЕ прежде, чем успел заметить что-либо еще, не считая, разумеется, багрового пятна, нарушавшего белизну помещения. Все взгляды на миг стрельнули в сторону двух интернов, появившихся на галерее, и Билл узнал ЕЕ глаза – почти черные на фоне белоснежных шапочки и маски. Она сидела у наркозного аппарата, возле невидимой головы пациента. В тесной операционной смотровая галерея была поднята на метр с лишним от пола, так что глаза интернов, вперившихся, как в лобовое стекло, в стеклянную перегородку, оказались в двух ярдах от сноровистых рук хирурга.

– Аккуратный аппендикс, ни одного лишнего разреза, – пробормотал Джордж. – Этот субъект завтра будет в лакросс играть.

Его услышал взявшийся за кетгут доктор Дэрфи.

– Этот – не будет, – возразил он. – Слишком много спаек.

Руки его, пробующие кетгут, были надежными и уверенными – изящные, как у музыканта, и в то же время жесткие, как у бейсбольного питчера. Биллу пришло в голову, что непосвященный ужаснулся бы хрупкости и уязвимости человеческого тела, но сколь же защищенным оказалось оно в этих сильных руках, в этой обстановке, над которой было не властно даже время. Время ожидало снаружи; оно оставило надежду войти в эти врата.

А врата сознания пациента охраняла Тэя Синглтон; одна ее рука контролировала пульс, другая регулировала колесики наркозного аппарата, как регистры беззвучного оргáна. Рядом находились другие члены операционной бригады – хирург-ассистент, медсестра, подающая инструменты, санитарка, курсирующая между операционным столом и стеллажом с хирургическими материалами, – но Билла захватила та деликатная близость, что связывала Говарда Дэрфи и Тэю Синглтон; на него нахлынула жгучая ревность к этой маске и блистательным, подвижным рукам.

– Я пошел, – бросил он Джорджу.

В тот день он увиделся с ней еще раз, и опять это произошло в вестибюле, под сенью гигантского мраморного Христа. Успев переодеться в уличный костюм, она выглядела стильной, посвежевшей, мучительно волнующей.