— Отвези меня домой, Давид, — дотягиваюсь и касаюсь пальцами его плеча, слегка сжимая. — Сил сегодня нет. Хочу в родные стены.

Анжиев не спорит. Проворачивает ключ зажигания, отводит ручку коробки передач и мягко выезжает со стоянки, чуть сбавив скорость перед шлагбаумом. По дороге Давид делает остановку у магазина, пропадает в его внутренностях и выходит с двумя большими пакетами, заполненными продуктами.

Добравшись до моего дома, Давид глушит двигатель, помогает зашнуровать мне ботинки, вытаскивает из багажника сумки с продуктами и поднимается со мной, терпеливо ожидая, пока я открою дверь квартиры.

— Иди в ванную, а я пока разберу провизию и встречу курьера с едой, — ставит перед фактом Топор, не спросив моего согласия. — Сама справишься? Или помочь?

— Справлюсь, — отмахиваюсь и поворачиваюсь в сторону узкого коридора. Нет сил даже разозлиться на его самоуправство. Сделав пару шагов торможу и прислоняюсь к стене. — Спасибо, Давид.

Заперев задвижку, поворачиваю вентиль и долго стою, облокотившись на раковину и сканируя себя в зеркале. Яркие светодиоды не скрывают впалые глаза, окружённые густыми тенями, во всей красе показывают обтянутые пересушенной кожей скулы, потрескавшиеся и шелушащиеся губы.

Стягивая футболку и спортивный топ, закрываю глаза, чтобы не видеть выпирающие рёбра и острые ключицы, а также ещё тёмные рубцы, оставленные в память о плене. Они даже на животе складываются в уродливый узор, понятный только извращённому уму ублюдка, оставившего его остриём ножа.

Сбросив всю одежду, шагаю под струи тёплой воды и регулирую температуру погорячее. Лишь скрывшись за стеной пара, удушливо клубившегося в замкнутом пространстве, я позволяю себе некрасиво всхлипнуть и зареветь.

Всё напряжение, сковывающее последние часы, наполняющее кровь и нервные окончания последние дни, враз обрушивается, сползает вниз, кажется, сдирая кожу. Меня отпустили домой. Мой малыш не попадёт в детский дом и не останется сиротой.

Уволили без права восстановления? Закрыли выезд из страны? Лишили права довести месть до конца? И чёрт с ними. Я справлюсь. Займусь здоровьем, буду много гулять, похожу по магазинам. Надо сделать ремонт, подготовить детскую комнату, купить мебель, игрушки, распашонки и ползунки. В конце концов, почитаю женские романы, которые не брала в руки целых шесть лет.

— И опла́чу Андрея, — вою, обливаясь повторным потоком обжигающих слёз.

У меня не было возможности оплакать и отпустить любимого. Сначала убивалась от горя и несправедливости, потом планировала охоту, следом отрабатывала каждый пункт плана. А сегодня думала, что отправлюсь в тюрьму, подведя и Андрея, и ребёнка.

Как только от истерики остаются икота и онемение лица, я выдавливаю шампунь, мою волосы, прохожусь мочалкой по телу и с брезгливостью провожаю взглядом грязь, уходящую воронкой в слив. Набрасываю на себя махровый халат, подаренный когда-то сослуживцами Дрону, но нагло приватизированный мной, и выхожу в прохладу прихожей, придерживаясь за стену.

Совсем не ожидала увидеть мужчину, выжимающего тряпку и моющего полы. Я много лет знаю Давида, прошла с ним огонь, воду и медные трубы, были моменты, когда приходилось переодеваться и принимать по-быстрому душ в тесной компании, но здесь, в месте, принадлежащем мне и Андрею, ползающий на четвереньках и натирающий ламинат командир, смотрелся чужеродно и как-то кощунственно.

— Что ты делаешь? — сглатываю горечь, распирающую горло. Мне тошно от одной мысли, что кто-то посмел вторгнуться сюда и стереть следы Андрея.